Марина Cyржевcкая - Лекс Раут. Чернокнижник
Из-под тяжелой крышки показалось бледное лицо. Кожа словно лепесток лилии, прозрачная, ровного молочного цвета. Черные ресницы на этом лице кажутся перьями ворона. Ее губы полные и всегда чуть изогнуты, словно в насмешке, а волосы иссиня-черные и шелковые на ощупь. Она прекрасна так, как не может быть живая женщина. И иногда я понимаю, почему Кархан пожертвовал жизнью, чтобы служить ей.
Даже меня всегда тянет на поэтические сравнения при виде ее.
Книга никогда не была рабой чернокнижников, это темные во все времена преклонялись перед ней. Рано или поздно это случается со всеми, может, поэтому я надеюсь на «поздно» и прихожу сюда, как можно реже.
Ее зовут Лантаарея.
Я привычно полюбовался на нее и провел ладонью по нежной коже.
— Просыпайся. Мне нужны ответы.
Веер ресниц приподнялся, являя взгляду темноту под ними. Глаза без белков, сплошная тьма — бесконечность, в которую лучше не заглядывать.
— Мой повелитель, — в ее голосе ни капли почтения, лишь насмешка. Лантаарея прекрасно знает, кто кому служит. — Я ждала тебя. Но ты так редко меня навещаешь… — она села, и полупрозрачная ткань соскользнула с точеных плеч.
— Смени облик, — приказал я, чувствуя, как желание лишает способности думать. Она слишком красива, темнота в женском обличии.
— Разве я не нравлюсь тебе такой? — ее голос ласкает слух и успокаивает. — Разве я не красива? Посмотри на меня…
Черные волосы спадают в истлевшее убранство гроба блестящей волной. Губы наливаются цветом, а грудь бесстыдно дразнит розовыми сосками. Я почти забываю, зачем пришел сюда, я забываю даже о том, кто я, я не слышу проклятий наставника, давно утратившего человеческий облик, я думаю лишь о жестком и продолжительном тра…
Ловушка, что я бросил, когда вошел, взорвалась как раз вовремя. Гнилой запах коровьей требухи, что я прикупил у мясника, отвлек от сладкого запаха разложения, исходящего от Лантаареи. А мелкие осколки довольно чувствительно впились мне в шею и спину, возвращая в реальность.
— Смени облик! Приказываю! — я вскинул руки, повелевая ей. И со смехом Лантаарея подчинилась. Я вздохнул с облегчением, когда на желтых кружевах гроба оказалась толстая книга в черной обложке. На миг она натянулась, являя оскалившееся женское лицо, но тут же вновь разгладилась. Я выдохнул. Самое сложное позади.
Правда, вновь заголосил Кархан.
— Ты обидел ее! Обидел мою красавицу! Ничтожная тварь! Поганый вор! Сдохни!
— Да что ж за день такой, — пробормотал я, расставляя камни для ритуала. — Все мне сдохнуть желают.
— Урод! Поганец! Кусок вонючего…
— Но-но, угомонись, — я швырнул в нежить фаер. Кархан заверещал, катаясь по полу, чтобы погасить тлеющую плоть.
— Ты слаб! Ты не имеешь права на Лантаарею!
— Она считает по-другому, — хмыкнул я, проверяя круг. Мне совсем не хотелось оказаться втянутым во тьму древних знаний.
— Ты плакал, как девчонка, когда я резал твоих собак! — Кархан погасил пламя и сменил подход. Теперь его голос приобрел знакомые презрительные нотки, а слова обрели унизительный смысл.
— Мне было семь лет, — я знал, что если ему не отвечать, он вновь перейдет на визг, который меня бесит.
— Ты слабак, Лекс… Всегда им был. Ты ничтожество… Ты ничего не умеешь… Ты никогда ничего не достигнешь… Духи говорят, а я слышу… Ты пьяница и урод, ты худший чернокнижник в истории, ты позоришь темных, ты жалок, жалок, жалок…
— Я знаю, учитель, — повернул голову, хмыкнул, заметив недоумение в алых глазах Кархана. Дурак. Я научился соглашаться со всеми его оскорблениями, когда мне еще не исполнилось и десяти. А он думает, что меня это задевает.
Широко улыбнулся и открыл черную обложку книги. Тьма вырвалась из-под нее черным облаком, обняла, застилая глаза. Тьма тянула меня к себе, соблазняла голосом Лантаареи. Но я вновь приказал повиноваться, и с шипением книга подчинилась. Желтые, исписанные рунами и буквами страницы, я листал торопливо. Книга тоже забирает часть силы и жизни, в этом проклятом мире за все приходится платить.
Но я все же нашел то, что искал. И внимательно вчитался в строки. Прочитал три раза, осмысливая. Сухой лист повествовал о том, что Изнанка всегда рядом. Она прячется в мелочах: в синих глазах, в светлом камне, в рогатом дереве и пламени. В бесконечности и в отчаянии. В злости и боли. За каждым поворотом сна для того, кто видит этот сон. Изнанка придет к тому, кто зовет ее. А зовет ее тот, в ком есть Изнанка.
Я захлопнул книгу. Посмотрел на затихшего Кархана.
— И что это за муть? — поинтересовался я. — И ради этого бреда я отдал столько сил?
— Лантаарея знает суть, — зашипел наставник.
— Было бы неплохо, если бы она еще и изъяснялась понятнее, — я методично собирал свои камни, строго соблюдая порядок. Конечно, я разжился парочкой новых заклинаний, которые мне не терпелось испробовать, но вот ответов на свои вопросы так и не нашел.
Кархан засмеялся, хотя его смех больше напоминал кряхтение рассохшейся деревяшки.
— Лантаарея умнее тупого Лекса… она показала лишь то, что ты можешь осмыслить! Твой разум слишком убог для большего!
Я молчал, складывая свой мешок. Вот это правда. Строчки в книге появляются независимо от моего желания, каждый раз новые. Или я просто не управляю книгой до конца. Но продолжать я уже был не в силах, слишком устал.
Уходил под злобный визг Кархана, кажется, он вновь вспоминал тех собак, что тогда прирезал… И дались они ему? Думает, что для меня это имеет значение. Это было слишком давно, я и не помню. Наставник всего лишь пытался вдолбить в мою голову мысль, что нельзя привязываться к живым, однажды они умирают.
Кстати, я был ему за это благодарен.
Правда, тогда попытался Кархана убить.
Лантаарея вновь лежала в гробу и улыбалась, когда я закрывал крышку.
Я усмехнулся и поплелся в сторону дома, мечтая, наконец, вытянуться на постельке.
К домишку на окраине дополз нескоро. Пришлось снова путать следы и менять направление, хотя устал я, как собака. Но проделал все с завидной педантичностью.
Окно лачуги слабо светилось, и я даже удивился, что мои «друзья» не спят. Растянул губы в гаденькой ухмылке, намереваясь спросить: неужели вы так беспокоились о старине Лексе, что вас замучила бессонница? Ловушки Армона на меня, понятно не отреагировали, так что вошел я тихо. Постоял, прищурившись. Никто тут бессонницей не страдал и о моей скромной персоне не тревожился. Парочка самозабвенно целовалась, ладони напарника гладили рассыпавшиеся золотые волосы, а тело придавливало Одри к обеденному столу. Я подумал, что теперь точно не смогу за ним есть, побрезгую.
