Соловьи не поют зимой (СИ) - Кравцова Марина Валерьевна

— Папа… — прошептала Пан Чжэнь, не замечая, как по её щекам катятся слёзы.

Сяо Бай взял её руку.

— Передай драконам… это я… я был тем… — он снова закашлялся и долго не мог продолжить.

— Что? Что передать? — поторопила Пан Чжэнь. Она уже чувствовала, что ему осталось недолго.

— Я исчезаю… мой дух умирает… я должен признаться. Я был спутником Байцзуна в том далёком путешествии, — из его рта выходили булькающие звуки, и Пан Чжэнь приходилось прислушиваться, и сам Персиковый край будто помогал ей в этом. Вокруг стояла глухая давящая тишина. — Мы дружили, он мечтал даровать имуги свободу, но я… я сам всё…

— Не говори так. Драконы всегда… — возразила Пан Чжэнь, но отец перебил её:

— Нет. Я виноват. Байцзун влюбился в соловья, в девушку необыкновенной красоты. В ту же самую девушку влюбился и я. Но она выбрала его. И я ушел… но не мог забыть её и не мог простить другу её выбора. Я забыл о наших общих мечтах, обо всём, что Байцзун сделал для меня, и связался с нечистью… стал действовать против Байцзуна. А он ничего не знал. Он женился на Соло… вушке и подарил ей жемчужину. И тогда я будто сошёл с ума… жемчужина завладела моими мыслями, она словно вызвала во мне страшную одержимость. И я стал строить планы. Я решил, что смогу забрать себе и жемчужину, и девушку, но…

Пан Чжэнь склонилась ниже, чтобы слышать его лучше. Голос Сяо Бая затихал.

— К тому моменту у Байцзуна и Соловушки появились дети, а я, не замечая их счастья, натравил на них ораву нечисти… ради жемчужины… и она… женщина, которую мы оба так любили, пожертвовала собой. Байцзун не успел её спасти, а я… я просто не знал. Он гнался за мной до самого острова Пэнлай и там едва не убил…

— Едва? — удивилась Пан Чжэнь.

— Он не смог нанести последний удар. Во имя нашей дружбы. Но я тогда был молод и не понимал этого, я винил во всём его. Моё сердце ожесточилось, а жемчужина стала главной целью… жемчужина, которая теперь вечно охраняла покой нашей возлюбленной.

Слёзы Пан Чжэнь текли по щекам, скапливались на подбородке и капали вниз. Одна из них упала на лицо отца, и его взгляд прояснился.

— Дочь моя… доченька… — он потянулся к ней рукой. — Феникс вернётся… ухо… ди… — его пальцы лишь слегка задели её щёку, а затем рука безвольно упала.

Пан Чжэнь обняла отца и заревела, не замечая, как его тело вспыхнуло ярким пламенем. Феникса нельзя было убить, его духовную сущность невозможно уничтожить… лишь вытолкнуть. Феникс возрождался из пепла. Языки пламени — необжигающие, незаметные — окутали их обоих, юркнули под ресницы мужчины, и мастер Тиссонай открыл глаза.

— Звёздочка? — удивлённо проговорил он.

И Пан Чжэнь отпрянула, испуганно отползая. Перед ней был явно не её отец. Во взгляде этого мужчины сияло благородство, его точёное лицо, обрамлённое лёгкими волнами волос, выражало тревогу. Он присмотрелся, и плечи его печально опустились.

— Не Звёздочка… имуги, занявшая её тело и… новый глава клана, полагаю? — Тиссонай поднялся и сел, с интересом разглядывая девушку.

Она же смотрела на него со страхом и любопытством.

— Такая уж у меня способность. Я видел и слышал всё, и бой, и то, что он сказал тебе… Удивительно, — Тиссонай вдруг улыбнулся. — Имуги с жемчужиной в этом месте, рядом с моим храмом в теле моей ученицы… Какова судьба.

Пан Чжэнь сглотнула.

— И что? Убьёте меня, расскажете всё драконам сами?

Он улыбнулся ещё шире и покачал головой.

— Сам расскажу, сам, но убивать не буду. Я придумал другое наказание. Будешь моей ученицей?

Пан Чжэнь приоткрыла рот и быстро, пока он не передумал, встала на колени и сделала три поклона.

— Рада приветствовать Учителя, да воссияет его образ над Персиковым краем.

Тиссонай поднялся на ноги и протянул ей руку.

— Вставай. Посмотри, на кого ты похожа, кто приносит клятвы в таком виде? Идём в храм, проведём церемонию как положено.

Глава 20

Надя не поняла, что произошло. Инчэн победил? Да, она видела падение врага. Но её любимый…

Чувствуя, что жизнь и судьба висят на волоске, девушка бросилась к нему, приподняла, тормошила, ловила его дыхание… Ничего. Нет дыхания. Нет жизни. Но как же так? Разве он может… её небесный дракон… её Инчэн… её радость… разве может он вот так просто умереть⁈

— Родной мой, очнись, — просила Надя и гладила его лицо, целовала веки и губы. — Мы прогоним её, эту смерть. Пожалуйста, Инчэн… Ну, пожалуйста, ответь мне!

Но он молчал.

Надя ощутила, как настоящий мертвенный холод пробирает её саму, медленно вытягивая нервы. Она наконец осознала произошедшее.

— Инчэн…

Нет, она не может его отпустить. И ведь могла бы спасти… Ещё тепла кожа, которой касаются её губы, и его душа где-то недалеко… Могла бы — песнь влюбленной Соловушки в волшебном облике даже смерть может отогнать от суженого! Но… соловьи не поют зимой. Пусть даже здесь — весна, и ничто в Персиковом крае не напоминает снежную пору её земли, но лишь родное Запределье высвободило бы воскрешающую песнь соловья.

Надя глухо застонала сквозь стиснутые зубы. Все внутри разрывалось и кровоточило. Кто… кто придумал этот безумный закон⁈ Да кто может помешать ей спеть сейчас — так, как она хочет, как она умеет? Нет никакой зимы! Пока она его касается, пока любит и отдаёт ему себя — у неё в душе весна. Вечная весна. Она сама — весна!

Ни мгновения больше не медля, девушка обернулась птицей. Первая трель вырвалась из соловьиного горлышка с большим трудом, но вторая зазвучала уже выше и чище. А третья словно прорвала что-то в самом мироздании… И полилась песня. Переливчатая, сложная, яркая, чарующая. Музыка любви, мелодия жизни… она слилась со всем окружающим, наполняя всё и всех весной. И свет торжествовал над страшной болью, исцеление — над смертью. В расцветающее необычными созвучиями пение птички, казалось, откуда-то чуть слышно влилось что-то сродни ангельскому голосу. Песня окутывала молодого дракона, восстанавливая его. Мягкой, но всепоглощающей силой призывала назад ушедшую жизнь. Инчэн дрогнул, пошевелился… и открыл глаза.

И в этот миг птичка, чьи светлые пёрышки были запачканы кровью, текущей из клюва от невыносимого напряжения, вновь стала Надей. Девушка счастливо заулыбалась, увидев вновь живого возлюбленного, но тут же закашлялась и упала рядом с Инчэном. Кровь стекала из уголка её губ. Соловушка пробила собой законы волшебства, её любовь восторжествовала над смертью, но она отдала себя — всю до капли. Тёмно-серые глаза наполнились слезами — и радости, и печали от того, что разлука всё же неизбежна. И, вспоминая, как впервые увидела Инчэна со сцены, как сердце тут же затрепетало и отдалось ему, Надя прошептала с угасающей улыбкой:

— Я так тебя люблю. Люблю… и таю…

Взгляд затуманился, веки сомкнулись. Она уже не дышала.

Был лишь мрак, в котором яркой точкой застыла безжизненная жемчужина. Энергия в ней лишь теплилась, утраченная, неспособная мгновенно вернуться. Инчэн наблюдал за ней из мрака, не ощущая себя, не ощущая тела. Но вдруг в этот мрачный и непонятный мир ворвалась музыка. Живая и чистая трель соловья. Самая прекрасная песня, какую он когда-либо слышал. Сначала тихо, а затем громче и громче, заполняя всё собой, пока жемчужина не откликнулась, не услышала и не стала жадно впитывать дарованную ей силу.

«Так не должно быть», — подумал Инчэн, чувствуя, как его тело наполняется небывалой мощью, как дух его и плоть крепнут и восстанавливаются.

«Так не должно быть», — снова подумал он, а потом понял. Он понял, кто это поёт и зачем. Надя отдавала всю себя, хотя была зима, хотя чужая духовная сила могла навредить ей. Она отдавала себя ради него?

— «Нет!» — воскликнул он…

…и очнулся, резко схватив ртом воздух, будто вынырнул из глубокой реки.

— Нет, — прошептал он и осмотрелся.

Надя лежала рядом, и Инчэн не чувствовал её. Он посмотрел драконьим взором, и сердце его сжалось от боли — нить её жизни распадалась.