Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева
— Открой.
Подчинилась, пряча лицо, и долго не могла совладать с неловкими пальцами, чувствуя легчайшее прикосновение дыхания на шее.
На дне ларчика мерцала горстка пыльцы. Несколько мгновений я смотрела на неё, сияющую так завлекающе-нарядно… и со вздохом захлопнула крышку.
— Ты можешь забрать это себе. — Его пальцы легли поверх моих, медленно обводя линии ладони.
Я беспечно покачала головой. К чему эта изменчивая легковесная прелесть, которой можно расплатиться за шесть советов, спрятать в желудёвой скорлупке, замкнуть в ларце… теперь, когда знала: со мной пребывает иная — красота в глазах любящего?
Ларчик распахнулся, и проданная красота рассыпалась, развеялась подлетевшим и тотчас умчавшимся забавником-ветром. Быть может, он дунет пригоршню в лицо какой-нибудь смертной девушке, и, поглядевшись в озёрную гладь, она подивится внезапной перемене. Если так, пускай нечаянный дар принесёт ей больше счастья, чем прежней владелице.
*запястья — браслеты.
Неволя
Время в сидхене — ленивое, оно вечно спит, лишь едва ворочается во сне, и я в нём — точно тону в смоле. Я хотела бы упросить Самайна хоть издали, каким-нибудь колдовством поглядеть на родителей и братьев… но вспомнила, что, пока я изнываю от тоски на Той Стороне, они даже не успели хватиться дочери. И отец вздыхает без сна на жарком ложе, большой и косматый, точно старый медведь. И матушка, как повелось с недавних пор, обращает невесть кому покорно-исступлённые просьбы. А братья, расположившись кругом у костра, оправляют оружье, щурят усталые глаза на огонь. Для них ещё не поднялось солнце завтрашнего дня.
Я успела перевидать всех Охотников, хотя не вдруг научилась различать их, поначалу казавшихся родными братьями: молчаливых, сумрачных, рослых и широкоплечих, с косицами в длинных волосах.
Как ни следила, ни разу не приметила, кто приносит еду и наполняет кувшины и кубки, кто перестилает постель и наполняет душистыми отварами исходящую паром бадью для купания, куда исчезают пустые подносы и откуда появляется тысяча мелочей, о которых мне стоило лишь пожелать. Чьим незримым, неслышимым и непрестанным трудом оплачивается беспечность моего пребывания в сидхене? Неужто воины Охоты, одним своим видом внушающие мне трепет, по приказу своего князя принуждены обихаживать человеческую девицу? От таких раздумий я изнывала со стыда. Любую работу предпочла бы той "службе", что назначил Самайн!
Однажды, насмелившись, приказала невидимым слугам появиться. Тотчас будто откуда-то издалека донёсся музыкальный пересмех, и из воздуха соткались столь же лёгкие и неосязаемые девы-сидхе в своих текучих одеяниях, да повыглядывал из углов, поблёскивая любопытными глазищами, маленький народец.
А я порадовалась ошибочности догадки. И верно, мыслимо ли представить воинов Охоты на месте слуг, пусть бы даже и по княжьему приказу! Да и разве отдал бы Самайн такой приказ? И потому лишь попросила дивных слуг более не таиться от меня, надеясь хотя бы общением с ними скрасить своё одиночество.
Подозреваю, и на это им дано было указание, потому как сидхе и маленький народец, прежде не докучавшие и шорохом, принялись наперебой развлекать меня, так, что порою, напротив, не знала куда податься от их трескотни и затеваемых игр. Пришлось забыть о скуке, но, вместе с тем, одиночество моё осталось со мною. И вот почему.
Охотники, пускай никогда не старались сделаться вовсе неприметными даже для глаз духовидицы, как видно, не жаловали моего общества и лишь вынужденно сносили присутствие чужачки. Хоть и не выказывали пренебрежения или неприязни ни словом, ни взглядом, я была достаточно мнительна, чтоб понять их ко мне отношение. Я была званой гостьей их князя (хоть и продолжала из отчаянного упрямства мысленно именовать себя его должницей), и потому со мною обходились с холодным почтением. Одаривали кивком головы, но более ничем не жаловали, не полагая себя обязанными развлечь скучающую от безделья человечку хотя бы беседой.
Глядя в отстранённые лица с непроницаемыми глазами, казались смешны недавние переживания, будто Охотники принуждены потакать моим желаниям. Порой закрадывалось подозрение, словно бы именно я чем-то не угодила Охотникам… Да ещё эти их взгляды — на границе зрения, пойманные по случайности — следящие, изучающие… недоумённые.
Чуть позже убедила себя, что домысел мой смехотворен. Что Охотникам до какой-то Мейвин? Что такого могла сотворить эта Мейвин, чтобы вызвать в них чувства, когда они кажутся вовсе неспособными на любое их проявление? Разве что Самайн всё же отдал некое распоряжение насчёт меня, вот и раздумывают верные соратники, что за печаль их князю в невзрачной смертной девице, нарушившей, вдобавок, два гейса из трёх, когда он волен заполучить любую другую.
И только лошади и гончие, хоть и волшебные создания, были совсем как земные их собратья: первые мчали меня по снежным холстинам равнин и холмов, неизменно, впрочем, возвращая в замок, вторые сопровождали с истинно собачьей преданностью. И ни те, ни другие не принуждали подозревать в иной корысти, помимо толики ласки. Та красавица-гончая, что встречала меня в первое утро в сидхене, и вовсе сделалась моею тенью, всюду следовала за мной и признавала, как хозяйку.
Самайн же не жил неотлучно в ледовом чертоге. Не спрашивала — не считала себя вправе, — куда он пропадает, когда один, чаще с небольшим отрядом, а иногда и почти со всеми Охотниками разом. Без него делалось маетно и тягостно, и сон не шёл: не подпускали раздумья, страхи — невольные — о том, что на всякую силу может сыскаться своя сила… а не сила — так слабость и подлость, как уже случалось с ним однажды. И чертог пустел, и сознавалось — только в его отлучки и сознавалось! — что кругом меня — холодная пустота.
Самайн пропадал… не знаю, надолго: тогда я ещё не приучилась отмерять время сидхена, к тому же в ожидании оно всюду, на Той ли, на этой ли Стороне тянется дольше. А когда всё же возвращался, вместе с ним въезжала в ворота другая напасть. Стыдно
