Единственная для принца. Книга 2 (СИ) - Агатова Анна

    - Зачем это? – тихо спросила я.

    - Так нужно, Рада-сть, - тихо прошептал он и поцеловал меня в висок.

    - Я не ношу украшений. Они мне мешают, - не рассказывать же о том, что нет привычки носить всякие побрякушки.

    - Это не будет мешать.

    - А если я потеряю?

    Он тонкими невесомыми движениями стал поправлять мне волосы, что липли к влажному лбу и лезли в глаза. И столько нежности было в этих движениях, что я снова потянулась, чтобы потереться о его руку.

    - Рада-сть, - сказал он тихо, и столько в этом простом слове было чувства, что я вгляделась в его глаза, сейчас скрытые в тени, пытаясь понять, что это было за чувство, – она не потеряется. Это же гвели. Даже если ты её снимешь и выбросишь, он снова вернётся к тебе. Такова её магия.

    И он снова нежно поцеловал меня в лоб. Потом поцеловал брови, глаза, губы, щеки, шею.

    - Ты прекрасна, моя девочка, - услышала я его шепот в перерывах между поцелуями.

    Мне тоже хотелось трогать его и целовать, и я повернулась на бок и подпёрла голову одной рукой, чтобы пальцами другой ощутить какой он. У него действительно на лице была удивительная кожа – нежная, гладкая и теплая. Хотелось ощущать её снова и снова, и я обвела пальцем контур его губ. Он словил мою руку и поцеловал ладонь. Я заметила, как блеснули в темноте его зубы – он улыбался. И я не сдержалась и, высвободив ладонь, потрогала ямочку на его щеке.

    Зиад притянул меня к себе, и пока я увлеченно изучала его лицо, гладил мою спину.

    - Что это у тебя? – спросил он. Я не сразу поняла, о чем он, потому что как раз пыталась губами исследовать эту притягательную ямочку на щеке. А когда поняла...

    - Ничего такого, - резко перевернулась на спину.

    Сердце забилось, сбивая дыхание, и я прикусила губу.

    - Не бойся, скажи. Что это за рубцы? - он не улыбался и готов был выслушать. Вот только мне не нравилась эта тема, и я не хотела ничего говорить. Совсем не хотела, до спазма в горле. – Похоже на плеть. Да?

    Я молчала, закусив губу.

    - Кто это сделал? Рада-сть, скажи, - зашептал мне в самые губы. Я отвернулась. Не хочу говорить, не буду!

    Но воспоминания горели, будто это было вчера. «Ты будешь знать, как липнуть к благородным юношам!» - и свист плети, и обжигающая боль на спине. Но сильнее этой боли была боль другая – в душе.

    Варген, названный при рождении Фойга, «благородный юноша», мой сводный брат и наследник отца, всю экзекуцию находился здесь же, рядом и, я знала это точно, наблюдал, как меня наказывали за то, что он меня домогался. За то, что он ко мне домогался!

    Он домогался, а наказывали меня…

    Когда в том тёмном углу замка отец оттащил от меня братца, этот подонок в своём рассказе вывернул всё так, будто это не он, а я приставала к нему, не давала прохода, преследовала. Подумать странно: я - и преследовала его! А он, нежный лютик, старше меня, больше едва ли не в два раза, известный как самый развращенный мужчина королевского замка, никак не мог от меня отбиться!

    Из его слов получалось, что я редкая потаскушка.

    - Отец, - говорил он горячо, будто защищая меня, и я бы даже поверила, если бы не меня он зажимал по углам, выслеживал, рассчитывая с невероятной точностью моменты, когда никого не будет рядом, - чего ждать от дочери той, которая совращала всех мужчин в замке?!

    А отец, которого мать, умирая, закляла меня беречь, защищать и воспитывать, раздувался багровой тучей, смотрел на меня глазами навыкате, налитыми дурной кровью, и дергал ртом.

    Как мама могла позволить ему, ему, невидящему меня до бешенства, меня же и защищать? Я знала, что он ненавидит, просто знала, а теперь увидела это собственными глазами. Ненавидел за то, что я его незаконная дочь. Его, короля, который искоренял в стране всех бастардов, как крыс, как его отец – магов. Я была его позором, доказательством его слабости, его несовершенства. Как же ему, такому правильному, было меня любить?! Нет, только ненависть, только она - мой удел.

    И, конечно, в этой ситуации меня и спрашивать не стали, ибо «молчи, женщина, закрой рот, дура!». Я была виновата потому, что была, во-первых, его незаконной дочерью, а во-вторых, женщиной. И поэтому меня выпороли. Просто выпороли плетью на конюшне, как прислугу.    

И багровеющий лицом отец, и довольный сводный братец стояли и смотрели, как я дергалась от каждого удара, как кричала, как плакала.

    Сквозь боль и холодную воду, которой меня отливали, чтобы оттащить на сенник, я видела их размытые силуэты. Лиц не видела – не до того было. Но, думаю, оба были довольны – один отомстил мне за то, что я родилась и этим опозорила его честное имя, а другой – за то, что была такой неуступчивой. Почти год я ускользала от него, его липких ладоней, горячего дыхания, запах которого вызывал у меня омерзение, от его слов, наполненных гнусностями, от которых сердце стучало как ненормальное.

    Я боялась сводного брата. И боялась не напрасно – он был жесток, даже больше – он получал удовольствие, когда кого-нибудь мучил. Я слышала не однажды среди слуг разговоры, что опять от его вынесли тело бездыханной девушки, изуродованной, замученной.

    Мёртвой.

    Всё делалось тихо, так, чтобы отец не знал.

    И то, что он поймал нас в тот момент, было моим счастьем. Я это поняла не сразу. И если бы ни слова кухарки, то, наверное, так и не поняла бы никогда.

    Она выхаживала меня там же, на сеннике: приходила ко мне утром и вечером, приносила молоко, иногда хлеб, промывала раны на спине и рассказывала. Много рассказывала.

    И про то, что король Юзеппи устроил хорошую взбучку наследнику. Никто не понял, почему он кричал – король предусмотрительно выгнал всех из комнаты брата. И если слов было не разобрать, то бешеный рык был слышен в коридорах, и никому в голову не пришло подслушать, все просто прятались, боясь королевского гнева. Но я догадывалась – я была слишком ценным товаром, чтобы меня вот так испортить. На моё обучение уже тогда тратились такие средства, что мне даже не хотелось об этом думать.

    Рассказывала кухарка и про мою мать, которая в самом деле любила отца, и про отца, который её хоть и не любил, а просто не мог удержаться и пройти мимо экзотики, всё же высоко ценил её, и не отослал от двора, и всё так же доверял ей охрану своей жены.

    И даже даровал мне жизнь, не став проверять, его я дочь или нет. Он, по словам кухарки, поверил матери на слово, что мой отец – кто-то из погибших недавно охранников короля.

    Я помню маму, она не была красавицей – широкое плосковатое лицо с раскосыми глазами, жесткие черные волосы, очень крупные губы. Это для светловолосых и голубоглазых оландезийцев её смуглая кожа и темные глаза были невероятной диковинкой, и многие пытались добиться её внимания. Но только, по словам кухарки, мать моя была однолюбкой. Когда король уже насытился ею и перестал к ней приходить, она продолжала хранить ему верность, такую глупую, ненужную никому верность, и не отвечала ни одному мужчине.

    А их было очень и очень много вокруг: и тех, кому она нравилась просто как женщина, и тех, кто тоже хотел экзотики, и тех, кто хотел «объедков» с королевского стола. Были и такие, кто звал её замуж. Даже не взирая на моё существование. Я, по меркам оландезийцев, была позором для одинокой женщины.

    Она ведь так и не сказала, чья я дочь.

    Хотя, зная какой он, мой отец (от этой мысли во рту всегда появлялась едкая горечь), я не могла поверить, что он не проверял. Думаю, он позволил матери считать, что она обманула его, а сам строил свои далеко идущие планы уже тогда.

    Он всегда и всеми пытался играть.

    Вот и матерью моей играл. Она ведь и погибла именно из-за этой своей любви, из-за того, что король умело использовал её – закрыла его собой от убийцы. Его, а не его жену. А ведь именно для охраны королевской жены была нанята. Я не понимала, как же надо было любить чужого мужчину, чтобы защищать его жену, готовить охранниц для её защиты, да ещё и закрыть собой этого человека от кинжала убийцы.