Злодейка чужого мира (СИ) - Екатерина Белова
— Есть, — возразила Ясмин, хотя внутри у неё все дрожало. То ли от несправедливости, то ли от нервного возбуждении, охватившего тело, а, может, и от страха. — Если я не пройду обучение, то как же я смогу получить статус мастера?
Старуха смотрела на неё с ненавистью, такой же старой, как она сама, и Ясмин вдруг отчётливо поняла, что это очень личная ненависть.
Что ж, ее формальный отец вполне мог напакостить этой госпоже, да и забыть об этом на следующее утро. Дровосек угрожающе наклонился вперёд, положив на стол огромные и волосатые, как у орангутанга, руки, а Розочка только и делала, что тряслась от туфелек до пепельных кудряшек. Из рыбьих губок вылетало подобие солнечной молитвы, складывающееся в бесконечное бормотание.
Теперь Ясмин точно знала, что чувствует. Страх. Ужас прокатывался больным покалыванием от затылка до копчика, ноги сделались ватные и непослушные, рука все ещё сжимала ручку. Дыши, вспомнила она, правильное дыхание четыре на четыре, оно совершенное и простое, и убирает большинство психофизиологических воздействий на нервную систему. Ясмин качнулась вперёд.
— Не буду я ничего подписывать! — крикнула она и кинула ручку через всю комнату.
Ее и в самом деле оформили, как новый Цветок, дали комнату, хотя и в самом конце ученической залы, и оформили в библиотеке, столовой и лаборатории — у неё было личное место с полным набором базовых выжимок и настоек. Даже личный уголок сада, где можно было выращивать любое экспериментальное растение, селекционировать и скрещивать. Жаль, что иллюзия покоя длилась недолго.
Ее оборудование постоянно ломалось, сбоили термометры и датчики давления, выходил из строя насос, а сад умирал, словно его поливали ядом. Она была первой на теории и последней на практике. Не говоря уже о том, что учителя игнорировали Ясмин на лекции, словно ее не существовало. Подходил полугодовой экзамен, а дела шли все хуже.
За поучениями и штрафами стали следовать наказания.
— Моя лучшая вытяжка! — вопил тот самый неадекватный мастер Тонкой Лозы. — Глупая девочка, это же драгоценность, семь капель на ученика! Где я в середине года достану такую редкость, пойду пешком в Чернотайю? Сколько, сколько можно?
Он стучал раскрытой ладонью по столу и звук был такой, словно он лупил его бамбуковой палкой.
— Сломанный насос на той неделе, замена датчика два дня назад, тройная очистка сада от вредителей, косорукая ты девчонка!
Она орал и орал, и Ясмин сидела, боясь шелохнуться. Впервые за последние десять лет, ей хотелось расплакаться.
Ее наказали, отдав в ту самую санчасть, вычищать коридоры от лишних отростков и делать отсадку ценных экземпляров, которые уползли из лабораторий и пригрелись по темным углам. А в пару дали Хрисанфа со второго года обучения.
— Не обольщайся, дурища, — сказал он сразу, едва она представилась. — Я твой надсмотрщик, а ты раб на галерах. Сечёшь, родненькая?
На златоцвет он был похож не больше, чем малёк на акулу, и напоминал медведя, разбуженного посередине зимы. Большой, крепкий, с ленцой, но не лишенный таланта к управлению малыми потоками. Такие цветки были незаменимы в паре, увеличивая силу второго мастера, а то и вовсе решая дела прямой физической силой. К тому же он оказался сыном того мастера-Дровосека, которого она так неловко разоблачила на собеседовании в Малом Совете.
Ее наказывали все первое полугодие, постепенно превратившееся в личную гниль при жизни. Ясмин убивали заживо, а она даже не знала имени своих убийц. Кто травил ее сад, ломал ее оборудование, проливал настойки и заменял выжимки? Быть может, это она сама? Она чуть ли не ночевала в лаборатории, чтобы уберечь выведенные образцы, но все равно все оказывалось наперекосяк. А за каждый проступок следовало наказание.
Хрисанф сторожил, а она вкалывала до потемнения в глазах. Иногда он подходил так близко, что она едва не утыкалась лбом в носки его туфель, к которым он имел необъяснимое пристрастие, как всякий деревенский простофиля, дорвавшийся до столичной лавки.
— Пальцами не залапай, — говорил он небрежно. — Грязнуля.
Ясмин отмалчивалась и копалась в кадке, терпеливо расправляя корни очередного переселенца. Она молчала два месяца подряд в его присутствии, пока однажды он не наклонился и не взял ее лицо двумя пальцами. Повернул к себе.
— Ты тут не выступай, родненькая, — сказал он. — Говори со мной, маленькая бывшая госпожа.
— Что значит бывшая госпожа? — спросила Ясмин.
— То и значит, дурища. Тотем твой привёл Варду к биокатастрофе и истреблён под самый корень. Если бы не это, ты бы стала однажды высшей госпожой, и тебе, значится, положили на голову серебряный венец, изукрашенный розами…
— Возложили, — автоматически поправила Ясмин, чувствуя, как пальцы сдавливаются подбородок. — И не розами, а листьями бересклета. Мой тотем не приемлет вульгарную роскошь роз.
Его ненавистное лицо, испорченное деревенским загаром и грубостью черт оказалось совсем близко.
— Ты мне тут не вумничай, родненькая, — сказал он тихо. — Захочу и тебя целиком мне отдадут, будешь мне заместо горничной.
В тот вечер она отмыла семь метров коридора, и пересадила сорок два отростка, три из которых требовали особенной нежности и деликатности в процессе, а когда вернулась в санчасть, ее наказали ещё раз.
— Это отвратительно, Ясмин, — строго сказала Хризелла. — Хрис мне все рассказал. Он, бедняжка, делает всю работу, а ты только топчешься и мешаешь ему. Неужели твоих навыков недостаточно даже для элементарной чистки?
Ясмин подняла голову и посмотрела Хрисанфу прямо в глазах, и вдруг почувствовала огромную, всепоглощающую ненависть. На незначительный миг ей показалось, что его лицо словно дрогнуло, потекло, как актерский грим, обнажая испуг и юность, но она уже отвернулась.
— Простите меня, мастер, — ласково и очень вежливо сказала она. — Некоторые вещи пока сложны для меня, но я исправлюсь. Будет ли достаточно завтра сделать столько же работы, но в одиночестве, чтобы покрыть ущерб сегодняшнего дня?
Формально Хризелла не могла ей отказать, но продолжала бормотать упреки, требовать большей квалификации и зудеть про важность их работы.
Ясмин уже не
