Повилика - Катерина Крутова
(Кафе на Монмартре. Париж. 332 год от первого ростка, кусачие холода, тонкий серп состарившейся Луны)
— Синьора Замен, прошу, не шевелитесь! В этот золотой час лучи заката призваны оттенить вашу красоту. Замрите, дайте мне запечатлеть прекрасное мгновение!
Повилика улыбнулась краешком губ и скосила глаза на молодого художника, приглашенного бароном из самой Италии. Длинные вьющиеся волосы были собраны в высокий пучок и удерживались на затылке с помощью пары художественных кистей. Темно-серые, подобные глади Почувадло в дождливый день, глаза внимательно изучали баронессу. Правая рука с тонкими, измазанными краской пальцами, взлетала над полотном, перенося на холст черты замершей на неудобном табурете молодой женщины. По задумке Ярека супруга должна была предстать в роли Мадонны, держащей на руках младенца. Но полугодовалая Виктория быстро устала позировать, закапризничала и отправилась к заботливой Шимоне. Наскучило наблюдать за процессом и барону. Критично осмотрев только начатую картину, Ярек глубокомысленно заметил:
— Похоже на Рафаэля, тот же тон лазури.
Художник поклонился будто высшей похвале, и Замен оставил супругу позировать в одиночестве — застывших в ожидании приказаний слуг господа не замечали. С прямой спиной, скрестив руки на коленях, вполоборота к окну, Повилика почти не шевелилась больше часа. Затекла шея, мучительно хотелось потянуться, размяться, а еще отворить окно и впустить в затхлую сырость остывшего за зиму замка свежий и теплый весенний воздух.
— Пан Зазикхер, — не оборачивая головы обратилась женщина к живописцу.
— Зайзингер, — поправил он. Фамилия звучала непривычно и у Повилики не получалось выговорить ее без ошибок. Предприняв еще пару таких же неудачных попыток, баронесса смущенно рассмеялась. Искренняя улыбка обнажила ровные белые зубы, а в серьезных не по годам глазах мелькнула веселая искра. Художник замер, ловя момент искреннего преображения модели. Сдержанная, отстраненная при муже, сейчас молодая баронесса глядела с лукавым задором юности и мужчина улыбнулся в ответ.
— Можете называть меня Матео, синьора Замен.
— Матеуш, — девушка переиначила итальянское имя на привычное родное звучание и, повернувшись, встретила внимательный взгляд серых глаз. Замерев у картины, задумчиво покусывая деревянный кончик кисти, Матео Зайзингер изучал ее. Закат отливал золотом в длинных, перехваченных алой лентой волосах. Карминовые губы были слегка приоткрыты, а глаза, в палитре которых великий Творец смешал все доступные краски, смотрели в ответ — внимательно, изучающе, заинтересованно.
— Божий дар, — едва слышно прошелестело по комнате, и баронесса потупила взгляд.
— Синьора? — ощущение дежавю заставило Матео отложить кисти. Этот пронзенный лучами заката зал, эта женщина с глазами драгоценного муранского стекла, весна, заливающаяся птичьими трелями за окном, и чувство, пробуждающееся в груди — все это уже случалось с ним когда-то в забытом сне, или было начертано на роду.
— Ваше имя. Оно означает «дар Божий», — голос шелестел, как молодая листва под теплым вечерним ветром. Ее хотелось слушать. На нее хотелось смотреть.
— Повилика, — чуть шевельнув губами шепнула женщина, но для художника имя взорвалось громом венецианского фейерверка. Молодая супруга барона Замена подняла взгляд, и художник пропал, забыв, как дышать. Воздух в груди закончился, а сердце упало камнем вниз и потянуло за собой в пропасть.
Влекомый непреодолимой тягой Матео подошел к модели, невесомо коснулся выбившейся пряди и отдернул руку, задев нежную мочку уха. Женщина вздрогнула, подалась за ускользающей ладонью, но глаз не отвела. Только щеки заалели смущенным румянцем.
— Синьора, ваша красота достойна кисти великих мастеров. Сам Рафаэль не мог желать лучшей Мадонны.
Художник осекся, испугавшись излишней вольности уместной для свободных нравов венецианских салонов, но оскорбительно фривольной с уважаемой замужней дамой.
— Говорят, он так же молод, как и вы, — кокетство, дремлющее до поры в каждой девушке, обрело голос, робко подняло голову и подхватило искру взаимного интереса.
— Мне довелось встречаться с синьором Санти во время учебы в Венеции, — Матео вернулся за мольберт, сбегая от колдовских глаз Повилики. Но случившегося было не обратить. Художнику хотелось говорить, а модели ловить каждое слово. И гондолы заскользили по каналам под мелодию баркаролы, хмурый Микеланджело схлестнулся в перепалке с жизнерадостным Рафаэлем, а среди ажурных колонн Дворца Дожей взметнулась стая голубей. Девушка слушала, замерев и затаив дыхание, а юноша рассказывал без умолку. Матео делился радостью пережитого, а Повилика благодарно внимала, сохраняя в памяти каждый образ, как великую драгоценность.
В тот миг под взмахи кисти и брошенные украдкой взгляды подобно картине на полотне — из невнятных мазков и стихийных набросков, добавляя по капле надежды и мечты, замешивая на одиночестве и грусти, разбавляя внешнюю красоту затаенной тягой близости понимания, судьба рисовала для двух юных душ полотно нежданной любви.
Луна успела состариться и возродиться, пока Матео Зайзингер закончил портрет супруги барона Замена с дочерью. Впервые за месяц не было нужды Повилике сидеть, замерев, у вечернего окна. Остались в прошлом долгие разговоры и бесконечные взгляды, неприлично затянутые, нестерпимые на разрыв. Осуждающе покачала головой старая Шимона, когда в десятый раз госпожа примерила и отложила очередные серьги.
— Все к лицу тебе, милая, да только опасна та красота, что от сердца идет, да не мужем греется.
Повилика зыркнула гневно на верную служанку, но женщина лишь грустно улыбнулась:
— Легче долю горькую пить, пока сладость душе неведома. Только юность на станет слушать, о чем старости поздно жалеть.
Не находя себе места ходила госпожа из угла в угол просторных покоев — неизвестная доселе тяга манила ее, заставляла метаться птицей в клетке, требовала опрометью броситься вниз по ступеням, распахнуть дверь в зал, где Матеуш собирает в дорожный короб баночки и склянки с красками, заворачивает в тряпицу кисти и бросает прощальный взгляд на законченную картину. Щеки пылали — как и все прошедшие дни под пристальным взглядом художника, покалывало тыльную сторону ладони — где вчера оставил он поцелуй, до неприличия долгий, принесший горячий пот ночных сладострастных грез. Принимая ласки мужа, впервые Повилика под закрытыми веками видела другие черты — высокие скулы и глаза, где вечный дождь манил потаенной печалью. Подставляя жадным губам оголенную грудь, представляла белые зубы, прикусывающие кончик измазанной в краске кисти. Прогибаясь навстречу ненасытной жажде супруга, ощущала обжигающую прохладу узких ладоней, касающихся нежной кожи. И шершавость льняной простыни напоминала ей узловатое полотно холста….
— Душно, матушка! — выдохнула, точно сердце из груди выплевывая, ослабила на груди удушающую шнуровку и стремительно спустилась в сад. На берегу маленького пруда, в тени ивы, распустившей до воды длинные ветви, баронесса обрела иллюзию покоя. Близкое лето шелестело в листве, наполняло воздух ароматами цветов и
