ЛВ 3 (СИ) - Звездная Елена

И это не абстрактный ужас был, не сторонний, не обезличенный — это был страх за меня. Исключительно за меня. И коли не была бы я ведьмой — не увидела бы, а так…

— Охранябушка, — дрогнул мой голос, — ты… — я поверить не могла сама, — ты что, за меня боишься?

Моргнул маг, глаза его округлились, и потрясенный Агнехран севшим голосом хрипло переспросил:

— А ты что, только сейчас это поняла?!

Пожав плечами, пояснила:

— Да я не поняла ничего, я просто вижу.

Шумно выдохнув, архимаг взял себя в руки, вот только… страх, он черною тучей над ним был, и он рос, стремительно.

— Все, я спокоен, — заверил меня Агнехран.

Я головой отрицательно покачала и осторожно сообщила:

— Нет, вообще не спокоен. Страх только растет. И очень стремительно. Охранябушка, я…

И тут в темной туче растущего даже уже не страха, а черного ужаса, сверкнула молния и сорвался мой маг на крик:

— Да какого черта ты туда сунулась, ведьма недоученная? Без артефактов! Без поддержки! Без защиты! А я все понять не мог, откуда такие повреждения! Да чтоб тебя, зараза неугомонная! Куда ты к дьяволу полезла, Веся?!А я еще на поводу пошел! Лешему ее вернул! Да тебя к постели привязать надобно было, чтобы не совала никуда больше носик свой симпатичный! Веся! Веся, не смей! Ве…

И я быстренько оп, и откуда только силы взялись, да прыть недюжая, яблочко-то наливное хвать, связь разрывая. И рухнула на плед теплый, пушистый, глядя в потолок пещеры потайной и чувствуя, как растет-ширится улыбка на губах моих. И хорошо так, несмотря ни на что, так хорошо…

Потому что фраза — «Валкирин, ты сможешь! Поторопись, Валкирин!» она очень сильно от фразы — «Да тебя к постели привязать надобно было, чтобы не совала никуда больше носик свой симпатичный!» отличается. Разительно сильно. Тиромир, хоть и любил меня, так любил, что цветы распускались, он от меня помощи требовал, он меня не жалел… а Агнехран не о себе — обо мне тревожится. Не за себя — за меня переживает. Не о деле — а обо мне думает.

Мыслимо чтобы маг, да вдруг о ком-то заботился больше, чем о деле своем? Мыслимо ли думать о подобном, мыслимо ли полагать… А вот думает же. Заботится. Переживает. Не за Гиблый яр, не за два круга силы чародеями оставленные, а за меня волнуется. За меня… и тепло на душе так от мысли этой, так тепло, что улыбка с лица не сходит.

Кое-как поднялась, волосы причесала, вернулась к блюдцу, в плед шерстяной закуталась, вновь яблочко наливное по серебряной поверхности пустила, да и произнесла имя почти родное:

— Агнехран.

Засветилось блюдце, и показало мне помещение интересное. Уж до того интересное, что я сразу-то на мага и не посмотрела — все картиной за спиной его любовалась. Уж было чем — полки стенные в щепки, книги в кучу свалены, тьма бешенства бессильного в воздухе клубится.

Вздохнула тяжело, на мага взбешенного поглядела, да и сказала примирительно:

— Охранябушка, не серчай понапрасну, не гневайся. И успокойся, поводов то переживать нет у тебя.

Закрыл маг глаза, ладони в кулаки судорожные сжаты, по скулам желваки плетью нервно дергаются, лицо бледное от гнева и… и родное такое. А я, я объяснить попыталась:

— Ты пойми, Агнехран, другого пути не было у меня, и выбора не было иного — от навкар лесу беды много, от каждого шага ее гниль расползается, да гниль заразная. Сама я им не соперник — с одной бы еще с трудом, да справилась бы, а как вторая пошла, третья, четвертая… Все что мне оставалось — Ярину усилить, это и сделала.

— Дура,- очень тихо сказал охранябушка.

И глаза открыв, так на меня посмотрел, как не на дуру глупую глядят, а на женщину, да самую любимую.

— Одно говоришь, о другом думаешь, — без обиняков сообщила с вызовом.

— Ведьма, — усмехнулся охранябушка. А потом вдруг сказал: — Знаешь, жена из тебя будет хорошая. Лучшая на всем белом свете, ведь чтобы не сказал, пусть даже и в сердцах, правду все равно видишь.

Улыбнулась, и на душе тепло так, хорошо, светло очень. И хочется этот миг остановить, просто остановить, чтобы хоть отогреться, да только, раз уж лучше мне стало, пора за дела приниматься, и дела серьезные.

— Весь, — тихо Агнехран позвал.

Я взгляд на него вновь подняла.

А он, хоть и злой был, хоть и гневался, хоть и себя с трудом сдерживал, а все же нашел в себе силы сказать:

— Я тебе сердцем клянусь, жизнью, всеми своими принципами — все что знал я о кругах тех, что они врата в мир мертвых, из которых нежить опасная путь каким-то образом да находит. О круге Жизни мне было неведомо.

И я, я глядя в глаза его синие, почему-то поверила. Всей душой поверила. Не знаю почему, совсем не знаю.

— Мы пытались этот путь закрыть, — продолжил Агнехран,- много, много, много… чудовищно много раз. А знаешь почему?

Головой отрицательно покачала, все так же на него глядя.

Улыбнулся он мне, грустно так, с горечью, да и сказал:

— Ты меня Агнехраном назвала, когда об имени догадалась. «Агнехран — хранящий огонь» — это ты вслух сказала, а подумала ведь о другом, не так ли?

— Так, — скрывать я не стала.

Кивнул маг, ответ мой принимая, и продолжил:

— Много слухов обо мне ходит. О беспощадности моей, о том, что огнем и мечом я прошел по городам, деревням, жизням да ведьмам. И это правда, Веся, отпираться не стану. Только вот поймешь ты меня, как никто бы не понял — навкары ядовиты, ты о том ведаешь. Сама сказала «где шагнут, там гниль расползается». А сколько еще ты нежити такой знаешь, что гнилью да скверной при своем появлении целые поселения за ночь отравить способна?

Промолчала я, сердцем чувствовала — ответ ему мой не требуется, и так ведает, что я такую нежить знаю, к сожалению знаю.

— Первое поселение, что сжечь пришлось, отравлено было за сутки, — говорил маг скупо, словно боль и горечь свою сдержать пытался, да все равно лилась она, с каждым словом выплескивалась. — Убивать упырей, Веся, легко, коли в бою. Коли упыри мужского пола да взрослые, коли нападут исподтишка, и тогда за жизнь свою борешься и уж не до морали, не до сожалений, нет других мыслей кроме как убить-уничтожить. А там городище было, Веся, — и взгляд он опустил, — на излучине реки, с трех сторон лес да тракты торговые, с четвертой река, а как шагнешь за ворота — упыри… Мужчины, женщины, старики, дети, младенцы…

И замолчал Агнехран, умолк на мгновение.

А потом зло произнес:

— Тогда и сжег. Впервые. Без разбору. Не глядя. Все сжигал. Все что на пути попадалось. Все что гореть могло. Все огню отдал… И, знаешь, думал — опрометчиво поступаю. Как слабак. Как трус. Как эгоист, что по ночам спать возжелал без кошмаров. Многое о себе думал, и хорошего в тех думах ничего не было. Да только после, когда на пепелище стоял, себя до глубины души ненавидя, тогда домишко один рухнул, рухнул, Веся, подпол взгляду открывая.

И поднял он взгляд на меня, пустой, отчаянный синий как лед по реке, и произнес без эмоций:

— Он гнилым был, Веся. Весь. Гнилью за скверной проеденный, словно плесенью покрытый. И цепи на полу — ржавчиной разъеденные. Знаешь, за какой срок упырица может цепи заговоренные ржавчиной растворить?

Я головой отрицательно покачала.

— Год, — тихо ответил Агнехран.

Помолчал немного и следующий вопрос задал:

— А знаешь, кому домишко тот принадлежал?

Снова головой отрицательно покачала.

— Ведьме, — безжалостно сообщил маг. — Ведьме, Веся. Ведьме, что за трое суток до нападения городище покинула, да не просто так уехала, а подпол открыв, заклинания охранительные сняв, да первую жертву, девчонку лет восемнадцати, обездвиженной на полу оставив, чтобы сил набралась упырица. И она набралась. Уж так набралась, что на две сотни жителей хватило.

Я невольно рукой за шею схватилась, крик подавить пытаясь, потому что — не могло такого быть. Не могло! Никак не могло! Мы, ведьмы, за народ свой в ответе, и не потому что так положено, а потому что — не можем мы иначе. Никак не можем. Ведьма это первая помощь на деревне. Деревенская ведьма она и роды примет, и дитенка излечит, и кто с раной, кто болезнью — все к ней. И представить себе что Ульгерда могла бы погубить город свой… Да не мыслимо такое! Никак не мыслимо! Быть не может! Просто не может! Не такие мы…