Ни конному, ни пешему... - Надежда Костина
Поднос с едой остался нетронутым. Старая нянюшка опять причитать станет, уговаривать откушать… не хочется…
Вздохнула. Тяжело поднялась с кресла, поправила меховую накидку, подошла к окну.
Ядвига бранилась с конюхами. Кричала, размахивала руками, младшему подзатыльник врезала, старшему пригрозила кулаком. Опять что-то с ее Зорянкой не так? Еду без поклона лошадке подали или гриву не так заплели?
Ну что за девчонка?! Управы на нее никакой. Ходит по дому нечесаная, простую косу заплетет, и довольно. По двору носится, как селючка, на кухне с прислугой отобедать может. Целыми днями на псарне и конюшне пропадает.
Нет чтобы держаться степенно, достойно, как положено девице ее возраста и положения. Именины недавно справляли — 14 годков.
Сама Юстина уже в 15 повенчана была. Так что уедет сестрица через год-два в новый дом. Скучно без нее будет. С кем Юсеньке спорить да ссориться?
Осторожно коснулась сломанного носа. Нос, положим, зажил, хоть и горбик остался. Януш утешает, мол, его кралечка еще краше стала. Врет, понятное дело.
Вспомнилось, как пан отец, вернувшись, дочерей на пороге встретил. Одну с опухшим носом и синяками под глазами. Вторую с побитой и расцарапанной рожей. Хохотал воевода Лихослав.
— Ну, доченьки любимые, вижу, не скучали без меня.
А что Ядька только утром домой заявилась, едва успела помыться да одежду сменить — то он позже узнал. Слуги донесли. Гневался воевода. Хмурился, молчал до самого вечера. Потом вызвал обеих, грохнул кулаком по столу. Одну пригрозил в монастыре запереть, вторую — к матери с позором отослать, если за ум не возьмутся и лаяться не перестанут. Шутка ли, чуть внука не загубили! Дуры! У него-де война, не ровен час сгинет, — кто род продолжит?!
Януш опосля Ядвигу к стенке припер, косу на кулак намотал, навис над ней медведем. Раньше Ядька врезать брату могла и послать куда подальше, а сейчас — глаза мокрые, губы дрожат. Януш опешил, отступил на шаг, косу выпустил. Юся подбежала, уперлась руками в широкую грудь, оттеснила от сестры. Заговорила быстро-быстро.
— Не надо, Янко, девочка не виновата, я первая начала. Я ее ударила. Она не хотела, я сама оступилась и упала. Слышишь?! Перестань! Мы помирились! Ядьке и так досталось!
Муженёк любимый от неожиданности рот раскрыл. Сначала уставился на жену, потом на сестру. «Вот же бабы-дуры, — читалось на его лице. — То грызутся, как собаки, то друг за дружку горой стоят, выгораживают. Кто их разберет?!»
А вот не надо Ядвигу ругать. Она себя и так наказала — из дому сбежала! Страху, видать, натерпелась такого, что сама не своя теперь ходит.
Лес темный, жуткий. Юсенька и подходить к нему близко боится. А сестрица малахольная одна в нем ночь ночевала! Хорошо, ума хватило на мельницу выбраться и там сидеть — характер показывать. На мельнице дядька Лукаш ее и нашел.
После этого девчонка остепенилась. Прониклась. Вину признала. Плакала. Обе плакали. Прощения друг у дружки просили. Замирились. Перестали выяснять, кто в доме главнее. Ядька ведь ее мертвой посчитала, когда из дому тикала, а Юсенька себя винила, что девочка сгинула. Думала, все — пропала с концами.
Дверь с шумом распахнулась, и малохольная сестрица нарисовалась на пороге. Сапоги грязные, темная коса растрепалась, конюшней разит. Юся скривилась недовольно. Тошнить ее, положим, уже не тошнило, но перед прислугой негоже расхаживать в таком виде.
— Юська, собирайся, давай.
— Куда, скаженная?!
— Гулять пойдем. Солнышко на дворе, весной пахнет!
— Не пойду.
— Пойдешь. Тебе ходить надо. А ты в доме, который день сиднем сидишь.
— Лекарь советует лежать больше.
— Дурак твой лекарь. Лошадь, когда без выгула стоит — дуреет, слабеет и животом мается.
— Так то лошадь…— скривилась обиженная панна.
— А чем ты не лошадь?! Вон здоровенная какая! Светлой масти. Не бойся, все ступеньки и дорожки золой посыпали. Не скользко.
Юстина тяжело поднялась, придерживая рукой большущий живот.
Девчонка затрясла колокольчик, вызывая служанку. Панна поморщилась от резкого звука.
— Ганька, неси одежду! Мы на прогулку собираемся. Мурза, кошка драная, иди давай отсюда. Нагадишь в покоях — убью!
Котенок нехотя спрыгнул с кресла, мяукнул недовольно и выскочил в открытую дверь вслед за горничной.
Как же ты все-таки в комнате оказалась, Мурза?..
Долгие сборы сопровождались причитаниями старой кормилицы — куда ее дитятко на лютый мороз уводят? Нарядились в меха. Яська далась себя причесать и уложить волосы — негоже хозяйке на людях неприбранной появляться. Наконец собрались на прогулку.
На пороге Ядька внезапно остановилась, прислушиваясь к чему-то, резко обернулась.
— Юська, можно, я деток послушаю?
Юстина вздохнула, расстегнула шубку. Ядвига опустилась на колени, положила ладони на живот, прижалась ухом, закрыла глаза.
— Ну что? — шепотом спросила будущая мать.
От ладоней шло едва ощутимое тепло. Дышалось легче. Утихала ноющая боль в спине…
Вот же чудеса. От молитв только колени болят, хоть с тремя подушками молись, а тут — легче…
— Шебуршатся, — тепло улыбнулась сестрица...
********
Панна подставила лицо яркому зимнему солнышку. Глубоко вдохнула хрустящий морозный воздух. Зажмурилась. Хорошо! Так бы и стояла тут, забыв обо всем. Совсем по-весеннему пели птицы. Таяли на крышах сосульки, звонко роняя капли на камни двора. Юся стянула перчатку, провела ладонью по перилам лестницы, собирая мокрый снег. Скатала снежок, замахнулась и, смеясь, бросила в сторону колодца, где набирали воду для кухни. Слуги, увидев хозяек, кланялись, радостно улыбались. Панянки красавицы! Любо-дорого смотреть.
Юся однажды слышала, как две кухарки спорили, кто красивее — молодая хозяйка, светлая, как божье сонечко, или воеводина доченька — темноглазая да темнокосая. Говорили — в мать девка пошла и лицом, и волосом, а норов отцовский. Юся свекровь только на портрете видела. Дочь и вправду сильно на нее похожа. Жаль, умерла панна. Ядвига ее и не помнит вовсе.
На глаза навернулись слезы.
А ну, как и ее детки сиротами останутся? В родах бабы мрут, как мухи, а уж если двойня…
— Юська, ты чего ревешь?
— Я не реву. Это солнце яркое, глаза слепит!
— Не ври, я же слышу, носом хлюпаешь.
Вот же заноза! Все-то она примечает!
— Матушку твою вспомнила, вдруг и я, как она, и мои… — слезы ручьем текли по
