Незваный гость - Коростышевская Татьяна Георгиевна

Отодвинувшись, я сказала:

— Ну что ты, милая, упрямишься? Или господин пристав немедленно предложение руки и сердца должен мне сделать?

Мишка, войдя во вкус, не возражал, пришлось хмуриться угрожающе и шипеть.

— Ну и ладно, — вняв намеку, вздохнул парень. — По базару только пройдусь. Только вы, вашбродь, Евангелиночку Романовну домой в целости и сохранности возвратите.

И он ушел. Хорошо ушел шут балаганный, по девчачьи семеня.

— Вы завтракали? — спросил Григорий Ильич, предлагая мне локоть. — Признаюсь, сам я не успел и сейчас не отказался бы от чашечки кофе.

Решив, что опознание подождет, а наладить контакт перед сделкой будет не лишним, я взяла его под руку.

— Составлю вам компанию с превеликим удовольствием.

Прогулочным шагом отправились мы в ближайшую ресторацию, вызывая любопытство прохожих. На нас глазели, особенно почему-то на меня. Причина неожиданной популярности выяснилась, когда поравнялись мы с витриной «Фотографического храма искусств Ливончика». За отогретым для лучшего обзора стеклом красовалась портретная карточка изрядных размеров. Уж чем гнум ее раскрашивал, я даже не догадывалась, но волосы рыжели, глаза зеленели, а ланиты с устами розовели самым призывным образом. Это была я.

«Вот ведь гешефтмахер уездный, с меня денег взял, как положено, теперь еще процент с куаферов стребует», — подумала я беззлобно, способствовать личиною чужой коммерции было мне не впервой.

Григорий Ильич замедлил шаг, сравнил портрете оригиналом, вздохнул притворно.

— Разобьете вы, Евангелина Романовна, горячие сердца крыжовеньских кавалеров, эдак мне скоро придется с их ордою за ваше внимание сражаться.

— У меня, Григорий Ильич, жених в Мокошь-граде имеется, — попыталась я задавить флирт в зародыше.

— Наслышан уже из ваших же уст. — Карие глаза смотрели на мои губы.

Меня бросило в жар. Наболтала в бреду всякого, целоваться еще лезла. Хорошо хоть по имени Крестовского не называла.

— Расскажете за завтраком?

— Что? — стряхнула я слабость.

— О вашем избраннике. — Волков открыл дверь ресторации, пропуская меня вперед.

Подскочивший халдей помог нам разоблачиться, пригласил к столику на двоих в занавешенном бархатом алькове в глубине залы. Скатерть была крахмальной, снежной белизны и ледяной твердости. Я попросила себе кофе и любое пирожное без крема, Григорий Ильич — овса. Заржать по-лошадиному нам с официантом помешали лишь приличия. Мистер заграничный привереда пустился в пространные объяснения о полезности овсяных трапез, я находчиво предложила добыть полезного зерна на конюшне. Волков отказался, сошлись на грече, к ней полагались ломти буженины, но не простые, а зажаренные до хрустящей корки, и глазунья из двух яиц, с жидкими непременно желтками. Официант записал все в специальную книжечку, обещал назавтра подать господину приставу овса и предложил взять свежую бутоньерку из только что доставленных от цветочниц «Храма Флоры».

Сызнова храм? Вот умора.

От бутоньерки Григорий Ильич отказался, ссылаясь на то, что цвет бутонов принято подбирать под оттенок глаз дамы сердца, а его дама, как все могут убедиться, зеленоглазая.

Это халдей тоже записал.

Пока ждали кофе, я беседовала о погоде. Морозы стояли нынче. Нынче. Морозы. Березень уже. А морозы. Руки мои лежали на столе, мизинец левой почти касался пальца собеседника, который, эдакий бука, задачи облегчить не желал и разговора про погоду не поддерживал.

— Почему вы не носите кольца? Неужели жених вам его не преподнес?

Могла я похвастаться, что Семен Аристархович слишком ценит мое мастерство в револьверной стрельбе, которой драгоценности на пальцах помешать могут, а подарил он мне самолично зачарованные очки, но не стала, пожала молча плечами и спрятала руки под стол.

— А против вашей службы он не возражает?

— Если бы, Григорий Ильич, знала я, что вместо завтрака допросу о своей личной жизни подвергнусь, пожалуй, предпочла бы в присутствии вас обождать.

Официант принес кофейник с фарфоровыми чашечками, сахарницу, молочник, блюдце с заварным пирожным (просила же без крема!), и, пока накрывал на стол, мы с Волковым молчали.

«Вот чего ты, Геля, кочевряжишься? Тебе этот мужик для дела нужен, чтоб убийцу Блохина вычислить, а ведешь себя, как барышня на первом свидании. Обиделась, надулась как мышь на крупу. Ну спросил и спросил, наврала бы что-то, и вся недолга. Может, в их Британиях именно так прилично с женщинами разговаривать».

Грудь еще кололо беспричинно. Ну то есть, что именно в кожу впивается, я знала. Оберег наш приказной. Вообще, вещица полезная и для призывов чародейских и, например, для защиты от колдовства. Помнится, на задержании одном в меня огненным шаром запулили, так отвел, только такую отметину на грудине оставил, что шрам сводить пришлось. Крестовский Ивану пользовать меня тогда не позволил (Мамаев решил, что от собственнической ревности), сам чардеил.

«А вот про Семена думать бросай, сыскарь Попович, к делу мыслями возвращайся. Тебе пропуск в жилище Бобруйского надобен. Пришло время карты на стол выложить. Григорий Ильич страж порядка, коллега твой. Признайся, за каким делом в Крыжовень явилась да содействия испроси. Поможет? Должен. Да ничего он тебе, Геля, не должен. Вы с ним по разным департаментам служите, он вполне может вообразить, что ты палки ему в колеса во внутриприказной борьбе ставить примешься. Сплошь и рядом такое происходит. А еще вот о чем подумай. Городишко-то непростой, сверху донизу продажностью повязанный. Вдруг и Волков-красавец в каком-нибудь узелке застрял? Посему открываться погоди, репортерскую легенду до конца отработай».

Решить-то я решила, но вот как беседу возобновить да в другое русло ее направить, не представляла. Помог собеседник.

— Прошу прощения, Евангелина Романовна, — сказал примирительно Волков, наливая мне кофе, — за неуместную интимность расспросов.

— Пустое, — обрадовалась я и пригубила гадкого напитка.

— В свое оправдание могу сообщить, что девушек, подобных вам, раньше мне не встречалось…

«Сливок туда побольше и сахару. И разболтать. А с чего это мистер „почти Чарльз Гордон“ паузу такую многозначительную подвесил? Реакции ждет? Ну так за мной не станет».

— Ах, Григорий Ильич… — изобразила я смущение и тоже смолкла.

— Евангелина Романовна…

— Григорий Ильич…

Оберег вибрировал, наверное, уже в грудной клетке. Что за чертобесие?

— Вы ведь на меня более не сердитесь?

— За что?

Он отвлекся, тросточка, прислоненная к вешалке, неожиданно упала и покатилась по полу, теряя набалдашник. Бритских ругательств мне раньше слышать не приходилось, я сочла момент подходящим, чтобы посетить дамскую комнату.

В коридорчике мне повстречался официант с подносом, пожаловался:

— Первый раз пристава принимаем, а я еще давеча глумился над Яшкой из соседней ресторации, когда тот про овес говорил.

Сочувствие я выразила хмыканьем. Уединившись перед умывальником, достала из-за ворота оберег. Он молчал.

«Ребята в Мокошь-граде чародеили, а буковка эхо прихватила? Возможно. Ладно, Геля, соберись. Реверансы у тебя с Волковым закончились, он откушает сейчас, подобреет, самое время сделку предлагать».

Переждав приличное время, я вернулась к столу. Григорий Ильич завтракал без особого аппетита, трость стояла у вешалки, а на блюдце у моей чашки лежал уже вовсе не эклер, а слойка, присыпанная сахарной пудрой.

— Я попросил ваше пирожное заменить, — сказал Волков, — вы ведь без крема хотели.

— Спасибо, — умилилась я и стала набалтывать себе новую порцию удобоваримого кофе.

«Сделка. Спрошу, какое дело он сейчас распутывает и дамскую помощь предложу: расспросить кого своего же полу, подсмотреть в местах, куда мужикам ход заказан».

— Я ведь об услуге просить вас хочу, Евангелина Романовна.

— Вся внимание, — протянула я как могла равнодушнее.

Волков усмехнулся.

— Узнаю повадки торговые, барышня Попович желает сначала узнать, что ей за помощь посулят. Что ж, драгоценная Евангелина Романовна, не буду скрывать восхищения, которое вызывает во мне вата преданность газетному делу. Посему предлагаю вам любую полезную репортеру информацию.