Город без надежды (СИ) - Дементьева Марина

Майк не воспринимает всерьёз угрозу, исходящую от людей, ведущих уже приносящую успехи борьбу с хозяевами Эсперансы. И не воспринимает всерьёз меня, по крайней мере этот вопрос можно считать закрытым.

Что в действительности он имел в виду, говоря о том, что не отдаст своему хозяину? Кто я для него? Привлёкшая внимание говорящая игрушка, диковинка, которой заинтересовался сам Папа? Ответственность, от которой, следуя твёрдому принципу, Майк уже не может отказаться? Тепличный цветочек, который случилось однажды пожалеть? Милый ручной зверёк, преданно ждущий в пустом доме? Наверное, даже таким, как он, порой бывает одиноко. Так завёл бы себе собаку, что ли.

"Маленькая глупая девчонка", - он ясно дал понять, кем меня видит.

Ужасно захотелось, подтверждая характеристику, хотя бы попинать диван, но вместо этого я только прошлась по комнате. Привязанность, которую прививал к себе уже мёртвый Красавчик, пичкая изменяющими восприятие таблетками, была совершенно иного рода. То была игривая одержимость прикормленного зверька, назойливая, почти бездумная. Теперь же были ясные, легко определимые чувства: горечь, обида, немного злости. Что ж, и с этим можно жить.

Я отворила шкаф и, движимая неким странным желанием, выбрала нечто шелковистое и ажурное, чему даже названия не знала. Быстро скинула одежду и проскользнула в это невесомое. Вещичка провела собой по коже, холодя, вызывая армии мурашек. Я провела руками по груди и животу, по облитому этой прохладной, млечной нежностью телу.

- К тебе-то он, конечно, не относился как к докучливому ребёнку, - произнесла вслух, обращаясь к этой роскошной вещи как к реальной собеседнице.

Лунное свечение молоком втекало в большие окна. Было так непривычно ярко, что мелькнула ленивая мысль подняться и закрыть жалюзи. Вместо этого только выше натянула покрывало.

Должно быть, она была очень красивой. И умела носить красивые вещи. А ты просто маленькая глупая девчонка, Виллоу...

Сознание кануло в разлитое вокруг мерцающее молоко.

Откровенность

Крадучись пробираюсь между расписанных граффити стен, захламлённых тупиков. Страх, не идущий в сравнение с тем, что сопутствовал при вылазке в Рай, щурится из подворотен, толкает в спину.

Высоко над головой проносятся два гравимобиля, гремя искажённой расстоянием и скоростью музыкой. Вдалеке мигают по большей части неисправные неоновые вывески увеселительных заведений. Узнаю рабочие кварталы Чистилища. Я-во-сне непрерывно озираюсь. Когда ворон садится на мусорный бак, с грохотом захлопывая крышку, сердце едва не выпрыгивает из груди. Слёзы мгновенного облегчения туманят взгляд. Замахиваюсь на птицу, но ворон и не думает взлетать, только издевательски каркает вслед.

В череде клонированных ангаров и гаражей сразу отыскиваю нужный, ничем не выделяющийся среди прочих. На бетонном ограждении напротив кто-то каллиграфическим почерком вывел полутораметровые буквы "НАДЕЖДА" и перечеркнул чёрной чертой.

Отворачиваюсь, вжимаясь в жестяную, прогретую за день стену. Торопливо стучу по прорезанной в металле двери.

Он открывает почти мгновенно, точно только и ждал сигнала. Проваливаюсь в глубь ангара, вжимаюсь в грудь под форменной пропахшей бензином рубашкой. Он запирает дверь, чуть сторонится, позволяя войти дальше.

Во мне разливается пульсирующее тепло, при едином взгляде всё внутри превращается в подтаявшее масло.

Всем своим существом я люблю этого человека.

Самая обычная мастерская, заставленная разной степени исправности и побитости гравимобилями, несколькими допотопными автомобилями, запчастями от тех и этих, механизмами, банками с краской, - разве что довольно чистая. Во сне мне нет дела до окружения, важен лишь человек в нём. Решаюсь и с сильно колотящимся сердцем целую его в губы, со всей самоотдачей, на которую способна. То есть, абсолютно на всё.

Он тотчас поддаётся напору. Горячие, вмиг пересохшие губы ответно приникают к моему рту, перехватывая инициативу. Руки охватывают моё тонкое тело, втискивают в мужское, жёсткое.

Стягиваю с него бандану, вдеваю пальцы в отросшие волосы на затылке. Мы перемещаемся по мастерской, попутно задеваю какое-то ведро, а он едва не сбивает плечом стенд с инструментами.

Мне-во-сне странно и весело. Задыхаясь, немного отстраняюсь, придерживаю качающийся стенд. Человек, которого я люблю, замирает напротив, следя шальными глазами, странный, не такой, как всегда, но всё тот же, нужный. Выгибаюсь в тесном пространстве между стеной и его телом, через голову стаскивая платье.

Он накрывает мои руки ладонями, загрубевшими от работы, с въевшимися в кожу пятнами, потерянно шепчет:

- Ты достойна лучшего, Ханна...

Как будто убогость обстановки имеет для меня значение!

- Чего лучшего? - спрашиваю с горечью. - Звания очередной, без счёта, подстилки этого бандита, подмявшего под себя весь город?

Он отступает, мрачнея. Закидывает за голову сцепленные в замок руки. Принимается ходить по гаражу, словно пол посыпан раскалённым песком и жжёт подошвы даже сквозь тяжёлые армейские ботинки. Обречённо привалившись к шершавой стене, наблюдаю за его тщетными попытками успокоиться. На деле он только сильнее растравливает себя.

- Не могу поверить, что всё действительно так, - наконец, выдавливает он. - Прости, Ханна, но это что-то за гранью. Твой отец не последний человек в Эсперансе...

Из горла вырывается истерический смех.

- Он в открытую предлагал отцу деньги! Сказал, что всё по закону.

Он резко оборачивается. Поверил, - понимаю я.

- И как отреагировал Ной?

- Сделал вид, что принял за шутку. Но я же говорила тебе, он всё крепче подсаживается. Его хорошо обработали. Не удивлюсь, если завтра продаст меня за пару кусков... И тогда всё точно будет "по закону". Ты редко выходишь из своей мастерской, Дэнни, - грустно улыбаюсь, идя ему навстречу. - Всё изменилось. Всё ужасно. За последние годы жизнь превратилась в плохой сон. Давно пора проснуться, но с каждым месяцем затягивает всё глубже. Куда бы ни пошла, постоянно вижу за собой кого-то из этих ужасных типов. Я боюсь, что он перейдёт от уговоров к действиям. Припугнёт отца, надавит на него... Отец уже и так должен, ему все кругом должны. Боюсь возвращаться домой. Он сказал мне, что ему надоедает быть со мной галантным... галантным! представляешь? - Хочу рассмеяться, но вместо этого лицо кривится в детской испуганной гримасе. Кусаю губы, чтобы не заплакать. - Дэнни... я же с детства тебя...

- Ты была забавной проказницей, - тихо, почти шёпотом отвечает он и зарывается лицом в мои каштановые во сне волосы. - Смешная худенькая нескладёха. Вечно лезла на всякую верхотуру, а я тебя оттуда доставал. Бегала за мной хвостиком, а я считал себя ужасно взрослым и посматривал на ровесниц... Ты была смешная. И в какую выросла красавицу.

Среди укрытых брезентом авто на пол набросаны одеяла и куртки. Ничего лучше нет, но мне и не нужно. Едва замечаю, где я, чувствуя только, с кем я.

И чем только думала, надевая это платье с бессчётным количеством мелких, обтянутых скользкой тканью в тон пуговок! Правда, любимое платье...

Он расстёгивает их все, одну за другой, пока я извиваюсь на полу, всё хуже видя над собой гаражный потолок с чередой неровно светящих ламп. Пуговки кажутся бесконечными, потому что каждый отвоёванный у платья участок кожи награждается почти невесомым поцелуем или прикосновением чертящих невидимые кружева кончиков пальцев.

Когда перед платья, наконец, распадается двумя ничем не скреплёнными половинками, уже не могу терпеть ожидание и неловким поспешным движением сама стаскиваю с себя бельё. Теперь, как в день появления на свет, на мне нет ничего.

Он раздевается, помогаю ему, точнее, больше мешаю, то и дело отвлекая поцелуями. Когда он остаётся обнажённым, со стоном откидываюсь назад.