Снежная стая (СИ) - Ремезова Любовь

Хуже бешеной была. Удержу не ведала.

Как зима пришла — так и полегчало. Но все едино…

Только в третью мою волчью зиму, со встречи с лекаркой, я-Нежана началась. Потихоньку, помалу, начало пробуждаться во мне человеческое. Поперву разум у проклятия отвоевать удалось. Вослед разуму память возвертаться стала. Не вся, и не быстро — но мне и того достало. Начала я у спутавших меня морозных струн по шажочку, по пяди, отвоевывать самое себя. А как истаял снег в полях, так и сошла с меня снежная шкура. Сама сошла, я трудов к тому не приложила. Я-то с испугу, сызнова в в волка оборотиться попыталась — и хоть удалось мне это, а все ж, всем нутром поняла, недолго мне волком гулять осталось. Тогда-то и притекла я к Яринке за помощью. А она и помогла.

Долго она меня тогда в бане отогревала, все в толк взять не могла, что не страшен мне мороз, хоть и голышом по снегу гуляй — не застужусь я, не обморожусь. Об ту пору я самое с себя мало помнила. А имя прошлое и вовсе забыла, как не было — вот и поименовала меня добрая лекарка Снежаной…

Но то дело минулое. Я отогнала мысли лишние, не об том нынче думать след.

— Искал меня Колдун? — вопросила, а сама и глаз на лекарку не подняла. Ложку в каше разглядывала, будто важнее той ложки ничего и нет.

— А как же! — отозвалась подружка, и я явственно расслышала ухмылку в ее голосе. — Они в Боровищах в доме старосты стояли, старостиху Горд Вепрь о тебе и расспрашивал.

И я против воли ухмыльнулась этим ее словам — до того ядовитой была прозвучавшая в них ласковость. Да и то — старостиха Лугана, пожалуй, расскажет.

… Когда Яринка поняла, что не совладать ей в одиночку с моей тайной, она к матушке Твердиславе на поклон притекла. Просила ее меня своей дальней свойственницей признать, чтоб за свою могла я в селище сойти. Удивила ее Твердислава, а меня удивила так и вдвойне — пала мужу в ноги, просила, как за свою кровь просят, и уломала-таки дядьку Ждана принять в свой дом чужачку, чудище лесное. Перед людьми родней назвала. Много позднее уже поняла я, что не за так Твердиславу матушкой кличут. Она в своем роду всем за мать. Вот и откликнулся мне тот малец, что пошел снежного волка добывать, да вживу из Седого Леса воротился. Дядька Ждан поддался, все ж жену он крепко любил, рукой махнул — делайте, мол, что хотите! Только имя мне велел Нежану сменить, проворчав:

— Вы бы, дуры, ещё Волчаной кликать стали!

Но да не об дядьке Ждане речь, а об том, что Твердислава прямо предупредила — не выйдет у нас просто отмолчаться, надобно как-то люду объяснить, кто я есть да откель взялась. И постановила — надо помощи искать.

В Боровищи мы отправились, лишь только дорога просохла. Твердислава просила Лугану замолвить за меня словечко: буде речь зайдет, подтвердить — да, мол, была у лесовиковской трактирщицы такая дальняя родня. И слово за слово, но вытянула старостиха из Твердиславы всю правду. Яринка, было, увиливать взялась — но матушка Твердислава только взглядом повела, и лекарка притихла. Я же и вовсе молча у стеночки сидела, мне тогда молчалось легче, чем говорилось, все я к людям близ себя привыкнуть не могла.

Лугана, выслушав все, что у Твердиславы сказать нашлось, молчала долго, рассматривала скатерку шитую на столе под своими ладонями. Я уж уверилась — закричит сейчас, позовет на помощь, всполошит народ…

— Не так сделать нужно, — сказала она твердо, вдосталь узорочьем налюбовавшись, — Вот что мы с вами людям говорить станем…

Это она, хитроумная боровищенская старостиха, придумала мне мужа, что самоцветы по пол-года в дальних горах промышляет, и злую свекровь, и немирье ее со мной, от которого только из дому бежать. И полюбовницу мужнину. А ещё велела Твердиславе и Яринке, на расспросы обо мне никому ничего толком не говорить, а только ругаться ругательски, и лишь самым доверенным людям, по большой тайне, можно малую часть поведать, и то имен не называючи. А сплетни, мол, нужные, она и сама распустит, да так, что никто потом и следов не расплетет. Одному шепнет одно словечко, другому — иное. Так и вышло — луны не прошло, а гуляли по селищам на окраине Седого Леса слухи один другого дивнее, и каждый кто говорил, свято верил, что уж он-то истинную правду ведает. И никто, не единая душа, не назвал рядом с этими байками имени боровищенской старостихи.

Так что, не там, ой, не там Колдун правды доискиваться вздумал.

— Ты попозже выбери случай, загляни к дядьке Ждану, посмотри — все ли ладно? — я вопросительно взглянула на Ярину, и она кивнула. Вот и добре. Вот и выполнилось то, зачем пришла.

Лекарка же на мою просьбу только поморщилась досадливо:

— Зря тревожишься! Что им, окаянным, сделается? Лучше нут-ко, припомни — как оно нынче метелилось тебе? Не звал ли кто, не манил? — ее-то, разумную, иное беспокоило.

Я вздохнула. Чего скрывать, мне и самой те же страхи душу грызли, ведь не за просто так я до сроку снежную шкуру натянула, не просто так и в Седой Лес ушла.

Вот только не вышло из моей затеи путнего ничего — тот, кто на ветер ворожил, хитрей да осторожнее оказался.

Вослед за этой мыслью потянулась другая — странно, что ныне он сызнова стаю под свою руку взять не попытался. Потянулась, и сгинула, спугнутая неясным воспоминанием.

Как я вдруг всем телом ощутила жестокие путы, врезавшиеся поверх снежной шкуры, чью-то волю, тяжкой дланью давящую на затылок, понуждающую склонить, опустить голову, лечь на брюхо, и собственную ослепительную ярость, властно требующую показать зарвавшемуся чужаку, кто в Седом Лесу главный.

Я встряхнулась под теплой лекаркиной шубой, отгоняя наваждение. Вона, значит, как.

Не в той стороне, выходит, нынче надо порванных искать. Подумала так — и поняла, что навряд я неведомому чароплету вред принесла какой.

Хотя он-то не Колдун, за него бы меня злая совесть не изгрызла!

— Ты надолго нынче? — спросила подружка, поняв, что ответа на прошлый вопрос не дождется. Грустно спросила — уж она-то хорошо знала, что не в моих то силах, остаться надолго.

Да и не хотелось мне, чего уж душой кривить. Манил меня Лес. Звал. Хорошо мне там было, привольно да весело. И, кабы довелось говорить мне совсем уж руку на сердце положа, так и не тяготилась я своим проклятием вовсе. Я себе какая есть нравилась.

А потому, помотав головой отрицательно, в свой черед вопросила:

— А что, Неклюд-Коваль нынче в Лесовиках?

— Да, приехал день назад, — рассеяно откликнулась Ярина, взглядом в кружке со взваром травяным пребывая. — А что?

И тут же всполошилась:

— Не смей! Нежанка, не смей!

Я возмущенно вскинулась:

— Даже и не думала! Нет, Ярин, ну, что ты такое говоришь — и в мыслях даже не было!

— А, — махнула на меня рукой лекарка, — что с тебя возьмешь, с помороженной! Все равно ведь не удержишься.

Я заискивающе взглянула ей в глаза из-под челки, чую, была бы волком — еще бы и хвостом мела. И ухмыльнулась в кружку с подостывшим уже травяным настоем. И прислушалась к себе — пора бы уже и честь знать. Скоро, скоро потянут меня незримые нити, понукая скорее вернуться в снежную шкуру, а коль воспротивлюсь, то согнут, сомнут, перекинут в зимнего зверя помимо воли. Зима своего не упускает, разве что, вот как ныне — на краткий срок.

Встала. Скинула с плеч долгополую шубу, с поклоном воротила доброй хозяйке. Она приняла, вздохнула тихонько, грустно. Провожать до порога вышла:

— Ты приходи, Нежанушка. Я после следующей метели баньку истоплю…

Я кивнула, и сделала шаг, и начинала его ещё человеком, а на нетоптанный пушистый снег двора пала уже снежная поземка. Незачем мне во двору лекаркином звериных следов оставлять.

ГЛАВА 11

У самой околицы, возле колодезя, где бабы да девки по осени мне шкуру полоскали, а ныне было темно да пусто, я сызнова зверем собралась. Постояла, поводя башкой из стороны в сторону, принюхиваясь, ловя чуткими ушами малейшие шорохи — вроде, все в порядке. Встряхнулась, сыпанув на площадку у колодца мелкими снежинками, и потрусила обратно, вглубь селища, забирая от колодца левее. С той стороны жил Другак-Леворук, свояк рыжего коваля с беличьего хутора, у которого тот и останавливался, буде случалась нужда в Лесовики выбраться. Коли уж выпала такая оказия, что ныне мы оба сюда заглянули — стыд не переведаться.