Лето, в котором нас не будет - Ефимия Летова
— Можешь разжечь огонь? — вместо ответа говорит мой некогда сосед по дому, и я послушно подхожу к камину — почему бы и нет, здесь действительно холодно, а мне нетрудно. Я чувствую его взгляд спиной и затылком. На смену мысли о безумии приходит другая: откуда тогда Эймери узнал, что мы с Даем целовались в беседке с драконами на школьном дворе? И да, в тот раз Дай действительно позволил себе чуть больше, и я действительно смеялась, просто потому, что думала, будто у меня должна быть такая реакция. На самом деле было немного стыдно и неловко, вот и всё.
Но как об этом узнал Эймери? И вообще-то его реакцию можно было расценивать как… ревность.
Всё так странно, я стою у камина и не понимаю, как себя вести. Наша многолетняя якобы война оказалась односторонней детской глупостью, самообманом. Если бы меня не тянуло к нему, с самого начала, сейчас меня бы здесь не было.
Но послезавтра я уеду. А он останется. И это не укладывается в голове. Это что-то несводимое, несовместимое — моё пребывание здесь, мурашки по телу от его прикосновений — и расставание на два года и навсегда.
Впрочем, вся наша история знакомства — долгие-долгие расставания и короткие нелепые встречи. Что мне делать? Что мне сказать ему? Я не представляю, что ради него брошу КИЛ и поступлю в какой-нибудь Флоттервильский колледж для самых обычных малье. Да папа и мама никогда подобное не поймут, не простят и не позволят! Но точно так же не представляю, что не увижу Эймери несколько месяцев. Он уже такой взрослый. У него должна быть какая-то своя жизнь, работа и семья, пусть он и не мальёк, но тем не менее…
— Прости меня, — Эймери подходит со спины и обхватывает меня руками под живот. Довольно невинно по сравнению с тем же Даймоном, который так и норовил коснуться то груди, то бёдер, пока я не поставила ему отменный ожог в виде восклицательного знака прямо на загребущую лапу. А Эймери был, пожалуй, слишком уж осторожен. — Прости. Я не должен был тебя сюда приводить, рассказывать и вообще. Но я не сдержался. Ты стала совсем взрослой, настоящая прекрасная малье, а я уже давно… Всё равно я не должен был. Да и твои родители могут обнаружить, что тебя нет… Тебе пора возвращаться.
— Ещё чего! — я разворачиваюсь и смотрю прямо в его лицо. В нём нет породистой красоты моего отца, черты слишком узкие и резкие, но оно мне нравится.
Он мне нравится. Очень.
Стальная космея, как я могла так… лопухнуться!
— Начал, так говори до конца! Довольно секретов, я уже не ребенок. А не то…
— А не то что? — он криво усмехается, и даже его насмешки кажутся мне восхитительными. Ужасно. Просто ужасно, не могла же я в него влюбиться, это просто ни в какие рамки не входит!
— А не то я не поцелую тебя больше никогда!
Несмотря на улыбку, глаза, серые, как обгоревшая сталь, смотрят на меня с печалью.
— По поцелую за ответ на вопрос. Как тебе такая сделка?
— Идёт. Так ты разговариваешь с вещами?
— Хортенс, — он демонстративно выдыхает, но продолжает меня обнимать. — Это нельзя назвать… разговором. Когда я касаюсь какой-то вещи, то могу увидеть те события, которые происходили в её присутствии. Не все, конечно. Обычно те, которые были связаны с сильными эмоциями или с магией. За годы я научился это контролировать… ну, почти. Выискивать из калейдоскопа событий то, что нужно.
— Но… — я задумалась. — Я никогда о таком не слышала. К какому из даров принадлежит такая способность? Это какая-то разновидность стихийной магии? А выросшие черви?
— Нет, это не стихийная магия. Что касается червей, то… Мой дар не ограничивается видениями истории вещей. Я умею некоторым образом воздействовать на них. Ускорять эту историю. Я заставил их подрасти, Хортенс. Это считается ответом на твой вопрос?
Он тянется ко мне за поцелуем, но останавливается в паре миллиметров от моего лица.
— Уходи. Сейчас, пока не поздно.
— Прекрати, никуда я не уйду. Если не стихийная магия, тогда какая? Нам в школе о таких не рассказывали.
— Редкая. Это нехорошая способность, Хортенс. О ней не принято говорить. Принято делать вид, что таких, как я, не существует. Нам нельзя учиться с обычными людьми. Посещать места массовых сборищ. До двадцати одного года такие, как я, живут либо в своих домах, либо в специальных приютах, в зависимости от возраста. Мы все находимся на учёте особого подразделения отдела научной магицины.
— Почему нехорошая? — я ничего не понимаю, и мне становится страшно. — Разве ты сделал что-то плохое?
— Я — нет. Но потенциально я опасен, понимаешь?
— Любой дар опасен, — я даже не хочу понимать, к чему он клонит. — Я могу сжечь дом.
— Да, но… Мы с тобой разные. Ты же знаешь, что твой дар относится к благим дарам?
— Все дары относятся к благим! Стихийная магия, донорство и целительство, защитная…
— Вам просто не говорят всей правды. Может быть, потом, в Колледже… Помимо благих даров существуют и не-благие, их называют скверные. Мой дар из таких. Их не так много, они плохо изучены. Нынешний сенатор, собравший большинство голосов, Корб Крайтен, категорически против нашей интеграции в общество.
— Я не понимаю!
Действительно ничего не понимаю. Голова идёт кругом — то ли от волнений, то ли недосып даёт себя знать.
— Мой дар — скверный, — настойчиво повторяет Эймери. — Не самый страшный, и всё же — он связан со смертью. Это как проклятие. Я знал тех, кто мог подчинять себе других людей, кто мог заставить чужое сердце или дыхание остановиться. Однажды меня просили разговорить мёртвое тело, чтобы понять, кто убил того человека. Мы другие, Хортенс. Ваши целители, например, нас не лечат. Скверное чаровство не отзывается на магию целительства.
Он не выглядит «другим». Не кажется плохим, каким угодно — но не злым и не подлым. И мне не хочется отстраняться. Хочется узнать больше, но я не знаю, какой вопрос задать следующим.
— Покажи мне что-нибудь, — наконец, говорю я. Эймери смотрит недоверчиво, словно это последнее, чего он ожидал. Молчит, прикусывая губу. Мы всё ещё очень близко, и
