Русский вид. Волк - Регина Грез
Дрожащими руками Хати укрыл ее одеялом, отчаянно борясь с искушением стащить с нее бесполезные тряпочки, а потом расцеловать белые плечики, гладенький животик и все, что находится ниже, а когда она станет готова, соединиться с ней так, чтобы она сразу открыла глаза и счастливо вздохнула.
Вместо заманчивого плана Хати надел штаны и поплелся в ванную комнату на первом этаже, от души надеясь, что Ольга еще не поднялась. У нее порой случались приступы бессонницы.
Вернувшись через десять минут обратно в спальню, он сразу же сел за письменный стол, раздраженно отодвинул ноутбук, взял ручку и начал выводить в рукописи ниже размашистого слова «конец» следующие слова:
– Скажи, Катя, зачем ты все это пишешь? Зачем так подробно рассказываешь на весь мир все самое личное, что у нас было? Я считаю, что это гадость. Я даже не знал, что ты такая бесстыжая. Хотя, погоди, вообще-то я понял, ты хочешь стать знаменитым автором, чтобы народ читал твои книжки и восхищался. Да, сказка хорошая, мне понравилось, честно. Но вот она закончилась. Слово «конец» ты сама написала. И что потом?
Уедешь в город, оставишь меня. Я сейчас только догадался – я тебе только для этой сказки и был нужен. Ты меня использовала. Была со мной, а в голове придумывала, что бы еще такого интересного написать. А на Ваню-дурака плевать. Ну и все… Ты же прекрасно знаешь, я не оборотень, не какой-то барон, у меня почти ничего нет?
Вдруг он почувствовал, как в груди у него что-то медленно сжимается, вызывая мучительную ноющую боль. Последний раз он испытывал подобное, когда Ханс Хелльбек признался, что его отстраняют от проекта Крафта по созданию «Русского вида», и они с Хати больше никогда не увидятся.
В ушах вдруг зазвучала немецкая речь. Но не та чеканно-холодная и ненавистная до ужаса, а другая, исполненная искреннего сочувствия и доброты. Так в говорил с ним доктор Хелльбек.
– Мне очень жаль, мальчик… Им всегда не нравились мои методы, они считают, что я слишком лоялен к тебе, а результата нет. Того результата, что им нужен. Представляешь, они хотели сделать из тебя берсерка. В двадцатом веке… Безумцы! А ведь я вижу отличный результат, мальчик. Самый лучший, который можно только представить, кажется, мне придется поплатиться за это жизнью.
– Убей меня, дай какой-нибудь препарат! Ты же обещал.
– Я обещал убить тебя, если ты и впрямь превратишься в животное, но ведь этого не произошло…
– Они доведут свое дело до конца, а тебя не будут рядом. Не оставляй одного, они же растерзают меня, замучают! Мне так страшно. Помоги мне уйти сейчас… отец. Не оставляй с ними.
Глаза Ханса застилали слезы, он отвернулся, судорожно сглотнув.
– Я не могу. Теперь после меня останешься только ты. И ты выживешь. Теперь ты обязан выжить. Об этом не говорят, но я-то знаю, наши дела совсем плохи. Против фюрера готовился заговор, мятежные генералы убиты. Капитуляция Германии неизбежна. На что он вообще надеялся… А сколько жизней загублено зря – весь цвет нации. Молодые, сильные, здоровые мужчины… Столько нерожденных детей!
Нет, этому чудовищу не отделаться островом Святой Елены. Запомни мое слово, Хати, не отделаться… Жаль, я уже не увижу, не узнаю. Но ты должен жить вместо меня, слышишь! У меня ведь больше никого нет. Мой сын погиб в Африке, моя жена умерла при родах, а маленькая дочь скончалась от пневмонии, мои археологические находки пытаются использовать для вызова демонов, идиоты!
Эти люди потеряли разум, если хотят выиграть войну с помощью нечистой силы! Я ученый, я всего лишь старый ученый, и я христианин. Они заигрались в Богов… они себя возомнили Богами… А такое не прощается, мальчик, запомни мои слова. Возмездие уже близко, но моя расплата наступит гораздо раньше.
Глухо застонав, Хати выскочил из-за стола, схватил со стула свою одежду и выбежал из комнаты. Виски ломило от жуткой головной боли, невидимые клешни все сильнее сжимали горло, мешая вздохнуть. Спотыкаясь, он потрусил к озеру, а потом долго лежал в лодке, успокаивая разогнавшееся сердце.
Он никогда не сможет забыть чудовищную картину: мужчины в черной форме бросили окровавленное тело Ханса на каменный пол подвала, у профессора не осталось ни одной целой кости, но он еще был жив. Вытаращенные от невыносимой боли глаза устремлены в сторону мечущегося по клетке Волка, а разбитые губы будто пытаются еле слышно сказать:
– Leb, mein Sohn! Leb… (Живи, мой сын, живи…)
Хати смотрел в чистое голубое небо, омытое ночным дождем, потом зачем-то пристально следил за полетом ранней чайки. В голове звенела тишина, он закрыл глаза и прислушался к этому внутреннему шуму. И вдруг, через некоторое время он различил какой-то веселый музыкальный наигрыш, а потом и заливистый женский смех. Мучительно хотелось разворошить самые нижние слови памяти.
«Гармошка… там играет гармошка, вот дают, черти!» – от неожиданности он даже рассмеялся вслух. Хати казалось, что он сошел с ума, ведь здесь на озере никто не мог сейчас играть на гармони, и рядом не было ни одной девушки, которая могла так задорно петь частушки, звучащие сейчас в его больной голове невероятно четко.
– А мой миленок, как теленок,
Только веники жевать,
Проводил меня до дому
Не сумел поцеловать.
Оба – я те – нажалуюся тяте!
И вдруг он ясно увидел певунью своим внутренним зрением, – не то увидел, не то вспомнил – ту самую девушку, что задиристо поглядывала на статного гармониста. У нее было смутно знакомое лицо: милое, раскрасневшееся, в форме сердечка с маленькими ямочками на округлых щеках. И такие же славные голубые глаза, только волосы подлиннее – две косы пшеничного цвета, перекинутые на высокую грудь.
«Катя! А где же моя Катя?»
Он мгновенно напрягся и оглянулся в сторону коттеджей на берегу, потом хотел уже было кинутся назад, но вдруг схватился за голову и заплакал, согнувшись на днище лодки.
В уме его все перемешалось: танцующая в круге стройная крутобедрая деваха, сыплющая частушками, всадники на конях, подъезжающие к старому замку, кровь на снегу и злобное ворчание волков, разрывающих дымящуюся на морозе оленью
