Безжизненно стучат не любящих два сердца - Ольга Токарева
Если меня перед совокуплением насильники забрасывают в ванну, то длинные черные волосы графини давно не мыты. Да и от ее тела исходит запах грязи, пота и гнили.
Оставленные мужскими руками синяки на ее теле и руках не заживают, а наоборот, превратились в черные нарывы с желто-зеленой гнилью.
— Ты пой… пой, Лив, — жалобно просит меня графиня. — Мне легче от твоего голоса. И слова песни в душу проникают. И кажется, что все, что со мной произошло — страшный сон. Как ты думаешь? Они нас отпустят? Родители меня ищут... У отца сердце больное.
И словно не веря в свое освобождение, продолжает:
— Они умрут… мама, папа умрут, когда узнают…, — шепчет она, сжимая своими холодной рукой мою ладонь. — Мне их так жалко.
Горячие потоки слез струятся по ее лицу, стекают по вискам и глухо падают мне на руку.
— Поплачь, Риан, говорят, слезы очищают и облегчают душу.
— Кто говорит? — шепчут ее посиневшие губы.
— Не знаю, но так говорят.
— Они неправду говорят. Мои слезы льются, не переставая, а на душе легче не становится. Может, тот, кто это сказал, не испытал того, что нам с тобой пришлось пережить?
— Может, — отвечаю ей и в который раз мысленно ору от бессилия. Сжимаю со всей силы ее трясущиеся пальцы рук и шепчу. — Безжизненно стучат не любящих два сердца… Я отомщу. Слышишь? Обязательно за нас с тобой отомщу.
Но графиня Риан Орховская уже не слышит моих слов.
Волосы на моей голове приподнимаются от вида отделившейся от ее тела души.
— Мамочки, — шепчу в испуге. И пытаюсь высвободить свою руку из цепких пальчиков умершей девушки. Но у меня ничего не получается. Душа Риан или то, что от нее осталось, подлетает ко мне.
Прозрачная субстанция принимает образ: то герцога Арвайского, то графа Маджонского, то старой карги, приносящей нам еду. То вдруг становится мной, то вновь Риан. Нечто протягивает к моему лицу свою прозрачную руку.
Ужас сковывает мое тело, пробирается под кожу, впивается в нервы. И разум, наконец, находит отдых от этого кошмара…
Дергаюсь от хлестких ударов по лицу и с трудом разлепляю ресницы.
— Очнулась?
Старческий голос вызывает тошноту, омерзение и осознание, что эта тварь ничего не сделала для нашего спасения.
— Хватит валяться. Давай поднимайся и помогай мне покойницу одеть.
Чувствую, как сердце начинает разбег. Тело бросает в жар, а затем лавина холода окатывает меня с головы до пят от воспоминания недавно пережитых событий.
Медленно поворачиваю голову. От вида серо-бледного лица Риан накатывает паника. В груди болит от несправедливости. Хочется выть, орать от боли, что душат душу и разум. И я с ненавистью кричу:
— Ты тварь… тварь! Ты могла нас спасти! Могла вызвать людей! А ты, сучка, выжидала, когда мы умрем! — тяжело дышу от бушующей внутри ярости. Смотрю на худощавое тело старухи, ее узенькие, с прищуром глазки, в которых плещется ехидство, исчерченное морщинами лицо, и понимаю, что:
«Убью гадину. Убью».
И я не выдерживаю. Вскакиваю и кидаюсь на бабку. Вцепляюсь в ее грязные волосы и дергаю со всей силы. Но мне этого мало. С исступлением обхватаю скрюченными пальцами своих рук ее горло и с наслаждением сжимаю худощавую шею.
Резкий удар по голове отбрасывает меня от старухи, но приносит отрезвление. Удивляюсь, что нет слез. Меня самой будто нет. В груди холодно и пусто.
Прислушиваюсь к разговору двоих и в одном из них узнаю голос графа Маджонского.
— Мертвую оденешь сама…
— А с этой что делать?
— Да ничего, — с ухмылкой говорит Дирван. — Главное, на покойницу платье натяни, а эта пусть голой остается. Я принесу Уфу. Пара укусов и нашу строптивицу собственные родители не узнают.
От слов графа бросает в дрожь. Память хозяйки тела мгновенно выдает информацию.
«Самая ядовитая змея мира — Карварс. Укус аспида смертелен. От попадания яда в тело через несколько минут происходит удушье. Токсин распространяется по телу в течение часа, оставляя после себя черно-синие разводы. Кожа укушенного человека чернеет. Опознать мертвеца не представляется возможным еще и по той причине, что через два часа мясо ошметками сваливается с покойника, обнажая кости. А через три часа скелет превращаются в желе».
— Что, петь больше не тянет? — с издевкой в голосе бросает мне граф Маджонский.
В который раз за время пребывания в этом мире у меня внутри все бунтует от несправедливости судьбы, и с губ срываются очередные строки песни:
«Не надо больше слов и глупых оправданий.
Не надо больше слез и разочарований.
Пусть все пройдет, как снег, весенний талый снег.
Все это было с нами, как во сне…во сне…»
Я замолкаю и закашливаюсь от очередного удара в живот.
— Как ты меня достала, — сквозь зубы цедит Дирван. — Нужно было раньше от вас обеих избавиться. Но ты так пришлась по душе Арвайскому… И по размеру тоже.
От своих же слов граф заходится в зловещем смехе. А после его ухода гогот долго стоит у меня в ушах.
Несмотря ни на что — я хочу жить. Жить для того, чтобы отомстить. Чтобы смерть Риан была ненапрасной.
Мечусь, пытаясь найти выход, но его нет. Да и сил едва хватает на то, чтобы отползти к стене и потухшим взглядом смотреть, как старуха одевает умершую подругу.
Карга кряхтит и бросает в мою сторону опасливые взгляды. Справившись с телом Риан, прищурившись, осматривает меня.
В узких заплывших глазах бабки нет сочувствия или жалости. Ей доставляет удовольствие смотреть на мои мучения.
— Лежи смирно. Укус Уфы не так страшен, как о нем пишут и рассказывают.
Старуха заходится в скрипучем смехе, и в нем проскальзывают нотки сумасшествия. Но меня уже ничем не удивить. Все эти десять дней моей жизни в чужом мире похожи на сумасшедший дом, и живущие в нем давно лишились рассудка.
Карга ушла. Я потухшим взглядом смотрю на дверь, а в голове звучит мотив мелодии, и он ни на минуту не отпускает меня:
«Ни летом, ни зимой нам вместе не согреться. Безжизненно стучат не любящих два сердца…»
Дверь предательски скрипнула.
Я бросаю прощальный взгляд на мертвую девушку. Вижу, насколько она
