Вышедший из ночи (СИ) - Елена Элари
Отныне воин вынужден сотни лет блуждать в одиночестве по тёмным лабиринтам, пока не отыщет светлый путь, ведущий к вечной свободе. А Карнэ, заточённая во тьме, была способна лишь проклинать Смерть и являться во снах своему сыну, надеясь, что он исполнит её давнюю волю и будет властвовать над людьми.
Сыну Карнэ на тот момент было пять лет. Смерть нашла для него девушку, готовую заботиться о нём, но после этого ещё три года следила за ним, так как родного себе по крови мальчика Смерть полюбила как собственного сына.
Затем Смерть ушла, не могла она постоянно разрываться меж двумя гранями мира, не имела право быть с кем-то настолько долго, ведь спутником её было одиночество, а обязанностями — блуждание по бесконечной дороге, сворачивая по пути, чтобы лично забрать погибших и провести их за грань.
Время отвело Смерть от сына тьмы. Решать его судьбу она не имела права, закон никто не отменял.
И порой Смерть, вспоминая воина и своего названного сына, когда во взгляде её появлялась печаль, лишь тихо шептала им обоим слова, которые они не услышат:
Небо смутилось закатом, но мне легче иль хуже не стало. Оно зарумянилось алым, а я побелела внезапно.
Опавшие листья давно почернели в промёрзлой земле. Мне осень запомнилась алыми пятнами крови, на фоне чернеющих веток несчастных деревьев, ещё не готовых к зиме.
Мой город простыл, опустели дороги, а окна в домах загораются рано.
Мне время лишь строит дороги, ведёт по утоптанным тропам заката.
Для меня все времена — вечная осень. И всё, куда ступает моя нога, не что иное, как существование бытия.
Знаешь же, смерти нет для меня, но отныне я не проживу и дня.
Мне бы обнять тебя, да только вместо рук, два жёстких крыла.
Мне бы взглянуть в твои озорные глаза, да только они мертвы.
Мне бы быть рядом с тобой, да только ты тайной ушёл тропой.
А знаешь, ты иди, я буду сторожить твой священный покой.
Спи, моя жизнь, и я засыпаю, я иду в вечный сон, за тобой.
За тобой. За тобой…
Пролог
Каменные замшелые стены и потолок, затянутый чёрной от копоти паутиной. Окна не было, тьму разгоняла только толстая свеча на стене. Деревянная, тяжёлая, обитая железом дверь, за которой была ещё одна, решётчатая, запиралась на два засова и замок. Пол был из утоптанного песка и грязи, что впитала в себя кровь, потемнела от неё и даже запах приобрела тяжёлый, тошнотворный и затхлый. Но Офелия знала, что и под толщей утрамбованной земли лежат каменные плиты.
Цепи, на которых уже несколько часов висела девушка, время от времени позвякивали, и это был единственный звук в камере, не считая тяжёлого, хриплого дыхания пленницы. Офелия старалась не шевелиться. Уж лучше терпеть оглушающую тишину и недвижимость, от которой ломит тело, чем ощущать, как даже из-за малых движений кандалы глубже врезаются в её израненные запястья.
С плеч девушки спадали спутанные, выпачканные светло-серые длинные волосы, которые некогда блестели на солнце и идеально-прямыми прядями развевались на ветру. Побледневшие, потрескавшиеся тонкие губы были чуть разомкнуты, из них вырывались клубочки пара от прерывистого дыхания, а с уголка рта до круглого, аккуратного подбородка тянулся засохший ручеёк крови. Большие, светлые, матово-серые глаза с поволокой смотрели вниз. Офелия рассматривала свои босые ноги, их окровавленные, посиневшие от пыток пальцы едва доставали до пола. Из-за того, что девушка висела на цепях, в спине у неё что-то защемило и дышать стало труднее. Грязные серые тряпки в бурых тёмных пятнах, едва прикрывали истерзанное, избитое тело пленницы, которое больше не было безупречным: из-под побледневшей, изрезанной, изуродованной шрамами и свежими рубцами кожи выпирали рёбра. Офелия истощена, ослаблена, кровоподтёки стали ей привычным одеянием.
Она попала сюда давно, и потеряла бы счёт дней, проведённых здесь, если бы не её палач, который, в перерывах между пытками, делился с ней новостями из города.
Вот, в который раз, с протяжным скрипом отворилась крепкая дверь камеры. Офелия болезненно поморщилась от режущего слух звука.
Затуманенный взгляд пленницы устремился на вошедшего человека в мешкообразной красной одежде. Это был лекарь, что скрывал своё лицо за деревянной, пропитанной отварами пахучих трав, маской. Его Офелия ненавидела не меньше своего мучителя, а может и больше. Леча её раны, приводя после пыток девушку в чувства, следя за тем, чтобы она не умерла, он подготавливал для палача почву для новых пыток. Зачастую он назначал для них дни, решив, что Офелия уже достаточно окрепла, но и всё ещё слаба, из-за чего перенесёт истязания с большими страданиями.
Лекарь осмотрел её, заставил выпить что-то приторно сладкое и вышел из камеры. Офелия знала, что сейчас к ней зайдёт другой человек, и долго ждать его не пришлось.
— Не виделись целых пять дней, — отрывисто поприветствовала она вошедшего, высокого, темноволосого небритого мужчину, лицо которого пересекал рваный белый шрам. Офелия за несколько недель не сказала ему ни слова, но палач не удивился, услышав теперь её голос.
— Не думаю, что ты скучала, — он положил на принесённый с собой раскладной столик, свёрток красной ткани, развернул его, и стал перебирать инструменты пыток, размышляя, с чего начать на этот раз.
— Нет, что ты, — говорить ей было трудно, но голос всё равно сочился ядом и ироничной учтивостью, — добро пожаловать в мою камеру, тёмную обитель боли и страданий. Что нового в мире? — поспешила она задать вопрос, когда палач, держа тонкий маленький ножик, подошёл к ней.
— Да ничего особенного, кроме того, что скоро Онар вернётся к отцу и уже у него во дворце отпразднует свою помолвку и день рождения. Два великих рода объединяться, слава богам! Это будет замечательный союз.
— Всё равно это не поможет вам стать сильней моего господина…
— Ты до сих пор надеешься, что он сровняет наш город с землёй? — его синие глаза недобро сузились, отчего в уголках образовались мелкие морщинки. — Вэриат не пойдёт на нас войной, поймёт, что тогда мы убьём тебя. А на побег и спасение не рассчитывай, охраняешься хорошо, сама знаешь.
— Пусть вы защищаетесь мной, пусть я стала вашим щитом, но я не буду предательницей. Вам меня не
