Ловушка для княгини (СИ) - Луковская Татьяна

Настасья, сдвинув от сосредоточенности тонкие брови, рассматривала проплывающие мимо возка еловые лапы, всем видом показывая, что ей, чужой невесте, вот все эти «кривляния» юнца и ни к чему. Поговорить бы с нянькой, отвлечься, но та мирно дремала, уронив на грудь большой подбородок. А все жемчужинки на подоле уж изучены, все ленты в косе перебраны, что ж делать-то еще?

Радовалась ли Настасья, что ехала взрослой невестой к настоящему князю-жениху? Скорее тревожилась. В тайне она надеялась, что отец ее, незаконнорожденную дочь, не станет выдавать за князя, а отдаст в жены какому своему боярину, и не придется Настасье ехать от матушки с батюшкой в далекие края, а будет она из мужниного терема на пироги к матушке Елене ходить, и все в жизни останется по-старому, привычно и по-домашнему. Да так и было бы, если бы не упрямство отца — дочь сделать непременно княгиней. А уж если князю Димитрию что втемяшится, так выбить это могла только жена, но и Елена здесь с мужем согласилась — Настасья должна в жены вдовцу Всеволоду достаться.

— Матушка, да разве я справлюсь, разве смогу сестры твоей место занять? Да и жених уж старик, ему тридцать третье лето идет, а еще говорят, он гневлив. Боюсь я, колотить меня станет, — все это Настасья выговаривала матери тайком, перечить отцу в открытую она не смела.

— Уж поверь, в тридцать три лета еще далеко не старик, — усмехалась Елена, гладя дочь по волосам, — а племянникам моим матушка добрая нужна, особенно меньшому, кому как не тебе детушек доверить? Все наладится.

Мать говорила спокойно, уверенно, но по легкой дрожи кончиков пальцев Настасья чувствовала, что Елена так же волнуется, как и дочь.

— Ты только одно помни, коли невмоготу тебе там станет… ну всякое ведь может статься, это я так, на всякий случай, — мать с нежностью заглянула дочери в глаза, — так вот, сразу домой возвращайся. Мы всегда тебя примем.

— Никогда я назад не вернусь, хоть убивать меня там станут, отца не опозорю, — поклялась Настасья, а клятвы надобно исполнять.

И теперь этот задиристый, нагловатый юнец смущал покой княжны, вот такого жениха Настасье хотелось бы, молодого, под стать ей, без прошлого, но…

Настасья с легким вздохом достала маленькое начищенное до блеска медное зеркальце. Ох, бранился духовник Феофан за эту безделицу, что в гордыню юных дев ввергает. Настасья даже выкинуть хотела, наслушавшись грозных проповедей, но Елена со смехом вручила дочери зеркальце обратно: «Глядись, пока сердце радуется, красота не вечна, проходит быстро». Сама мачеха была еще чудо как хороша, белокожа, голубоглаза, стройна как осинка. Ах, отчего Настасья пошла в родную мать: по южному смуглая, кареглазая, с темно-русой пышной косой, не такой она представляла себе девичью красоту и прятала лицо от солнышка, надеясь выбелить щеки. И опять Елена звонко смеялась, называла дочь ладушкой и чаровницей, баловала подарочками и внушала: «Краса ты наша, ненаглядная, никого не слушай, очами поведешь, покоя отроков безусых лишать будешь».

Настасья, вспомнив матушку, улыбнулась своему отражению, подняла глаза и встретилась взглядом с дерзким воем, парень подмигнул ей, и удушливая волна алым румянцем залила девичьи щеки.

— Эй, Борята, чего здесь третесь? — раздался грозный окрик. — Вперед поезжайте, велите, чтоб дозор пустили.

Это сват от Всеволода, боярин Ермила, подъехал к возку княжны и разом разогнал юнцов. Борята еще раз дерзко подмигнув княжьей невесте, дернул коня за повод и, поднимая столп пыли, помчался прочь, за ним последовали и его дружки.

— Не советую, княжна, так-то вести себя, — зло прошипел боярин, наклоняясь к возу Настасьи.

— Нешто я чего дурного сделала? — опять вспыхнула, но уже от стыда и злости, юная невеста.

— Я за тебя князю поручился, что ты девица благонравная, и так и будет, — прорычал Ермила, сдвигая мохнатые брови. — Поняла ли?

«Да как он смеет намекать!» — взорвалась внутри негодованием Настасья, но взяв себя в руки, холодно вслух произнесла:

— Ничего худого я не творила.

— При твоем происхождении не то, что перемигиваться, даже головы в сторону мужей и отроков поворачивать нельзя.

— Я не перемигивалась! — возмутилась Настасья, просто задыхаясь от ярости, никогда дома различий между ней и братьями не делали, никто вот так, в открытую, ее незаконным происхождении не тыкал, шушукались за спиной, вестимо, куда ж деваться, но чтобы вот так, в лоб, не было такого.

Не нравился ей этот сват, тощий, ушлый на вид мужичишко, с вечно бегающим взглядом колючих глаз, и намеки его грязные не нравились, и князь, за ним стоящий, тоже Настасье уже не по нраву был, хотелось развернуть возок и домой рвануть. «Поручился он за меня князю! Вот, значит, как, а сам князь без поручителей невесте своей не доверяет!» Веки защипало от подступивших слез.

— Зря на меня сердишься, — заметив ее опавший вид, уже миролюбиво добавил Ермила, — я тебе только добра желаю… и себе заодно, — вздохнул сват, почесав за ухом. — Многое на тебя поставлено.

— Я ничего плохого не творила, — упрямо повторила невеста.

— Вот и ладно, — совсем уж дружелюбно улыбнулся Ермила, откланиваясь.

«Наплевал в душу и отъехал, — Настасья завернулась в широкий убрус[1], ни в зеркало, ни на молодых воев, ни на людей Всеволодовых, вообще, ей уже смотреть и не хотелось. — Ежели ваши отроки без почтения, так в чем я виновата? Впредь надо быть осторожней, чтобы отца не осрамить, раз у них здесь так все строго».

Под вечер, разбив стан, начали укладываться на ночлег. Настасье с нянькой достался шатер в самом центре на небольшом пригорке. Девки-служанки притащили теплой водицы, омыться с дороги, и дымящийся котелок с кашей. В высоком шатре Настасья чувствовала себя пленницей, но выйти к кострам и побродить вдоль тихой речки теперь не решалась, чтобы ненавистный боярин опять чего бесстыжего не углядел. Примостившись на походной лежанке, княжна начала уже клевать носом, как услышала легкий шорох. Настасья охнула, подбирая ноги, вдруг это змея. Говорят, в этих краях полно гадюк. Но полог шатра слегка приподнялся и появилась огромная охапка цветов разнотравья: «Самой ладной деве», — раздался торопливый мужской шепот.

Настасья долго смотрела на валявшиеся на земле цветы, как лучше поступить? Со вздохом втянула княжна головокружительный медовый аромат и выпихнула цветы обратно за полог:

— Ничего мне не надобно! — шепнула она в темноту.

— В цветах какой грех? — настойчивая мужская рука опять пропихнула букет в шатер.

«Да что ж за наглые там все!»

— Грех вокруг чужой невесты крутиться, прочь ступай! — и Настасья опять вытолкала медовую охапку.

— Невеста, так не жена ж еще, — и опять настырные цветы пробрались внутрь.

— Малашка! — громко крикнула Настасья задремавшей у порога девке, — Пойди глянь, что там за шум за шатром!

Кто-то, ломая ветки, кинулся прочь. Настасья победно взяла цветы, распахнула полог и выбросила подарок вон. «Так-то лучше будет!» Дальше все было спокойно.

Выспавшись, в бодром настроении, княжна перекусила и в сопровождении няньки пошла к своему возку. Каково же было ее раздражение, когда новый букет ждал ее прямо на подставочке для ног.

— Вот озорники, — проворчала нянька, покачав головой. Тучная и неповоротливая старуха с трудом забралась в возок и тяжело плюхнулась на лавку. — Свата, Настасьюшка, слушайся, он те все правильно давеча сказывал, — наступила она грузной ногой на цветы.

Выходит, нянька Ненила тогда и не спала вовсе, и весь разговор с Ермилой слышала, но не вступилась, не защитила подопечную. Настасья обиженно отвернулась от няньки, чувствуя острое одиночество.

[1] Убрус — платок.

Глава II. Жених

Летний лес дышал по утрам осенней влагой, малахитовая зелень изредка перемежалась багрянцем и золотом, птицы особенно хлопотливо прыгали по веткам, предчувствуя грядущие холода. Настасья всегда любила это время года — уж не жарко, да и холода нет, комары не так донимают. Дома столы ломятся от яств, народ весел и с надеждой глядит в завтрашний день. Разгульные свадьбы следуют одна за другой, воспевая жизнь. Хорошо, радостно.