Незваный гость - Коростышевская Татьяна Георгиевна

— Самое время о содействии поговорить. За какой надобностью в Крыжовень из столицы целого надворного советника отрядили?

Попович сложила перед собой руки, на мизинце правой чернело пятнышко ружейной смазки.

— Надобность прозывается Блохин Степан Фомич.

— Пристав покойный? Так он в начале грудня еще… — Губешкина подыскала подходящее слово, — в петлю полез.

— Берендийские почтовые службы оставляют желать лучшего, — кивнула девушка, — сообщение о его кончине было получено нами только третьего дня. Меня прислали выяснить обстоятельства смерти.

— Целого надворного советника? — недоверчиво переспросила хозяйка.

— У покойного господина Блохина в столице кое-какие связи имелись, в регулярной переписке он состоял. Досадно, но его послание от пятого грудня в чародейский приказ доставили одновременно с вестью о самоубийстве.

Губешкина о персоне, с коей покойник корреспондировал, спросить хотела, но передумала. Меньше знаешь, крепче спишь. Эх, Митрофан, удружил тетушке, ничего не скажешь. Казалось, похоронили пристава за оградой погоста, как самоубийцу и положено, да и забыли. Ан нет, вон оно как. Чиновник седьмого класса, это вам не ежик чихнул. Девка неглупая, с револьвером управляется, слова правильные говорит. Но девка. Небось если б в столицах к Блохину с большим вниманием отнеслись, мужика бы прислали. А Геля эта что? Ну поживет с неделю, носик свой любопытный куда-нибудь сунет, да и отбудет восвояси. А Захарии за помощь — почет и благодарность, да, может, Митрофану по службе вспоможение малое.

— Понятно, — протянула наконец старуха, вызвав у собеседницы грустную и не относящуюся к разговору улыбку, будто это «понятно» о другом человеке ей напомнило. — Спрашивай, Евангелина Романовна, обо всем без утайки тебе поведаю и обо всех.

На столе будто по волшебству появился блокнотик в кожаном переплете, а в руке надворного советника — свинцовый карандашик.

— Погоди писать! — Хозяйка откинула крышку резного ларца. — Давай для начала на тебя картишки раскину, барышня Попович. А ну колоду сдвинь, да не этой рукой, левой, к себе… правильно. Сейчас тебе провидица Зара всю правду скажет, что было, что будет, чем сердце успокоится.

Начальник чародейского приказа Семен Аристархович Крестовский смотрел на соломинку в своей руке с таким видом, будто она в любой момент могла выстрелить.

— И у тебя длинная, — сообщил Эльдар, глядя в пространство, — значит, в Крыжовень ехать Геле.

Я кивнула, сжала кулак, разламывая свою соломинку, и бросила сор под столешницу, в корзину для бумаг.

— Судьба, — пожал плечами Иван Иванович.

Чардеи! (Никак не получалось от Вольского просторечия окончательно избавиться, вот я их так мысленно и называла — чардеи.) Каждый из них в этой жеребьевке подколдовывал, к гадалке не ходи. Но, к счастью, против простого шулерства колдовства еще не изобрели. Только и требовалось самой банк держать, то есть четыре абсолютно одинаковых соломинки в кулаке, да позволить коллегам прежде меня вытащить.

— Значит, так, сыскарики, — сказал Крестовский деловито, — жребий этот мы сейчас обнулим, и назначим…

— Протестую! — перебила я начальство. — Вы, шеф, своим обнулением выказываете обидное недоверие своей подчиненной.

— И что? — сверкнул Семен синими глазищами.

Взгляд я выдержала и даже не разревелась.

— А то, ваше превосходительство, что прочие ваши подчиненные могут начать то же самое выказывать. Правильно-де, нечего женщин в провинцию откомандировывать, не женское это дело. А от этого всего шаг до мысли, что в приказе слабому полу не место. Мысли, заметьте, крамольной, высочайшему указу нашего императорского величества противоречащей.

Уголком глаза я заметила недоверчивое внимание, с которым на меня уставились Зорин с Мамаевым. Мой верноподданнический тон обмануть их не мог.

— Уж не собираетесь ли вы, Евангелина Романовна, — сказал Крестовский самым неприятным своим голосом, — в следующем пассаже упрекнуть меня в том, что-де не умею службу от личной жизни отделять?

Честно говоря, подобная тирада у меня к финалу была припасена, так сказать, на погоны. Поэтому я замотала головой, выражая на лице незамутненную придурковатость, столь ценимую любым начальством:

— Как можно, Семен Аристархович?

Зорин, по обыкновению, выступил примирителем.

— Сдается мне, дама и господа, не с того начинаем. Ты, Семен, сперва нас в дело посвяти, а после решим, кого отправить.

— Протестую! — повторила я в который раз за день. — То есть против последней части, Иван Иванович. Исполнитель избран жребием, и теперь именно его, то есть меня, ввести в курс надо.

Шеф отвернулся, оседлал стул в центре ковра, обвел присутствующих взглядом.

— Неужели название Крыжовень вас ни на какие идеи не натолкнуло?

Меня натолкнуло на мысли о варенье с последующим слюноотделением, но я говорить этого не стала.

— Да не томи уже! — Эльдар придвинул стул поближе к моему столу, чтобы Крестовскому не приходилось вертеть головой из стороны в сторону.

— Степка Блохин? — вдруг спросил Зорин. — Ординарец твой? Ты ему, кажется, в этом Крыжовене местечко околоточного выхлопотал.

— Семушка никого заботами не оставляет, — шепнул мне смешливо Мамаев, — особливо братьев по оружию, денщика даже к должности пристроил. Крыжопень, надо же! Ох, прости, Гелюшка, все забываю, что ты дама.

— Я все слышу, Эльдар, — сообщил Крестовский кисло. — Будешь над начальством потешаться, сам в эту тьмутаракань поедешь, да не просто так, а чтоб занять освободившееся место тамошнего пристава.

— Не околоточный? — уточнила я, черкая в блокноте. — Пристав? Блохин Степан… Как по батюшке?

— Фомич. Блохин Степан Фомич, отставной прапорщик.

— Женат? Дети есть?

Как бы шеф не был на меня зол, деловитость ему очень нравилась. Я же писала, чтобы смотреть на строчки, а не на львиногривого своего действительного статского советника. Служба и личная жизнь, как вас разделить? Эх, Геля, решать тебе что-то пора. Потому что не делится оно, хоть тресни.

— Нет, — ответил Крестовский. — Блохин холост и бездетен, а с грудня шестого числа еще и мертв.

Я обвела первую строчку траурной рамкой.

— Когда узнали?

Шеф хмыкнул.

— Нынче утром, когда запросы из Змеевичской управы разбирал.

Начало грудня, а сегодня у нас двадцать пятое число лютаго. Три месяца. Однако работа нашей почты оставляет желать лучшего. Дождутся, ироды, конкурентов, гнумы давно в сенат предложение о частных письмодоставках внесли. Глядишь, к осени вопрос и решится.

Я записала дату и «уезд Змеевичи», к которому относился упоминаемый Крыжовень.

— Причина смерти?

— Официально — самоубийство.

— Наследники имеются?

— Дальние родственники, но им, по понятным причинам, ничего не перепадет. Сам Степан богатства не нажил.

Ну да, если бы этот Блохин на службе жизни лишился, то и пенсия его и что-нибудь за выслугу перешли бы по наследству, а так… Кошмарная ситуация. И позор.

— Но ведь господин пристав не сам руки на себя наложил? — спросил Мамаев. — Иначе мы бы сейчас не заседали.

— Давай, Семен, — Зорин поглядел на часы, — карты на стол. Ты со Степкой, земля ему пухом, явно письмами обменивался.

Выхватить замусоленный конверт я успела первой. Мокошь-град, Кресты, его превосходительству… лично в руки… Ну и почерк!

— Пятое грудня? — Цифры на штемпеле оказались отчетливы. — За день до смерти? Когда пришло?

— Нынче, — вздохнул шеф.

Чтоб как-то утешить начальство, я сообщила ему о гнумах и частных инициативах, кои непременно придут на смену берендийскому почтовому ведомству, в то же время извлекая и разворачивая на столешнице листок в косую линейку, исписанный с одной (я проверила) стороны казенными синими чернилами.

Мамаев заглядывал мне через плечо, скрип стула возвестил, что Иван Иванович покинул насиженное местечко, чтоб полюбопытствовать.

Обязательных приветствий в письме не было, как и абзацев и заглавных букв.