Ольга Матвеева - Иван-Дурак
Машка утерла слезы.
— Прости меня, Ванька! Прости! — она неожиданно вскочила со своего стула, подскочила к Ивану и принялась осыпать мелкими, быстрыми поцелуями его лицо. — Прости меня, миленький, прости, — шептала она в перерывах между поцелуями.
Иван во второй раз за вечер не на шутку испугался и попытался деликатно отодрать от себя Машку. Она не отдиралась. Иван вдруг почувствовал томление, возбуждение, точнее. Эта уникальная женщина была сексуальна даже пьяная, даже зареванная, даже с размазанной по лицу тушью. Его руки будто сами собой, без его воли обняли Машку. Она вдруг оборвала свои поцелуи, отвела его руки, отстранилась.
— Я, пожалуй, пойду умоюсь. — Промямлила она и удалилась.
Иван, как когда-то запрыгивал в реку, чтобы усмирить свою плоть, охладиться, сейчас плеснул себе в лицо воды из-под крана и принялся осматривать кухню. На одной из полок буфета он заметил небольшой портрет. Тут кругом были картины и фотографии, так что неудивительно, что он не заметил его сразу. С портрета на Ивана смотрел Петр Вениаминович. Со своей изогнутой бровью и клоунской бабочкой. Чертовщина какая-то. Иван испугался в третий раз за вечер. Причем испугался серьезно, до дрожи. Он снова присел за стол. Плеснул себе еще коньяка, выпил залпом. Безумие! Прочь из этого дома… Он остался. Его терзало любопытство. Кто такой этот Петр Вениаминович? Кто он, черт возьми, такой? Откуда его портрет в доме у Машки? Иван встал, снял портрет с полки, положил на стол. Ивана била дрожь.
— Кто это? — спросил он, когда Машка вернулась на кухню.
— Лазил по моим шкафам, шалунишка? — съязвила она.
— Да. Извини. Кто это?
— Я не знаю. — Устало сказала Машка и медленно опустилась на стул. — Однажды он мне помог, но это долгая история.
— Расскажи. Пожалуйста, расскажи! Очень тебя прошу!
— Ты тоже его знаешь? — удивилась Машка. — Что за чертовщина! Как ты можешь знать человека из чужих снов?
— Это человек из МОИХ снов! Рассказывай!
— Черт! — воскликнула Машка, налила себе коньяку и хлебнула. — Что за черт?! Ладно, слушай. Только не считай меня сумасшедшей. Нет, я, конечно, сумасшедшая, но не до такой степени все же. А ты, значит, тоже сумасшедший… Забавно. Никогда бы не подумала. Так вот… Я только что сбежала от своего третьего мужа. Сейчас-то я понимаю, что сама была во всем виновата, но тогда мне казалось, что он. Слишком хороший был, слишком добрый, слишком легко мне все прощал. Я принимала это за равнодушие. Изменяла ему, чтобы спровоцировать проявление хоть каких-то чувств — хоть ревности, хоть ненависти, хоть чего-то. А он меня же еще и жалел, говорил: «Бедная девочка, нет тебе покоя. И никогда не будет». Я, в итоге, собрала вещички и сбежала к подруге — своей-то квартиры в Москве у меня тогда не было. Потом друзья помогли продать несколько моих картин, и я сняла мастерскую, там работала, там же и жила. Знаешь, мужа сама бросила, но почему-то я чувствовала себя такой никчемной, настолько никому не нужной, будто это меня бросили. Я в те времена была еще очень красива, очень молодо выглядела, ни грехи мои, ни время будто были надо мной не властны. В общем, я отправилась на поиски любви — мне нужны были подтверждения моей нужности. Это только называлось красиво — поиски любви, а на деле это были одноразовые постельные приключения. Я много плакала тогда, считала себя шлюхой, обещала себе больше так не делать, а потом снова оказывалась в постели с каким-нибудь кобелем. Часто и имени его не знала. Я была себе противна, но с каким-то мазохистским наслаждением снова и снова окуналась в этот разврат и ненавидела себя еще больше. Я будто мстила себе за что-то. И вот однажды, когда рядом похрапывал какой-то малознакомый мужик, мне приснился Петр Вениаминович. Вернее, мне сначала-то показалось, что он мне не снится, а действительно сидит на стульчике, на котором я обычно сижу, когда работаю, курит сигару и покряхтывает от неудобства — он такой большой был, толстый в смысле, и едва помещался на моем маленьком стульчике. Поворчал о скудости и бедности моего так называемого дома, что здесь и присесть-то с комфортом не на что, как-то очень тонко и изысканно мне нахамил, задел все мои больные мозоли, а потом сказал, что он здесь не просто так, что он с миссией. Он здесь, чтобы передать мне, что я должна как можно скорее исполнить свое предназначение. Я хотела спросить его, в чем мое предназначение, но он исчез. Утром я поняла, что это был всего лишь сон. Я верю, что бывают вещие сны. Еще я знаю, что сны — это не просто так, в них часто зашифрованы послания. Я ломала голову над тем, в чем же мое предназначение? Я с детства еще считала, что моя жизненная стезя — быть художником. Так ведь я и есть художник. Что же не так? Я вытащила из папок все свои работы, расставила вдоль стен. Стала смотреть и вдруг поняла, как все это мелко. Это хорошо, но мелко. То, что я до сих пор писала, никогда не станет великим, не останется в веках. В моих работах нет силы, нет глубины, нет ярких чувств! Как я была разочарована! Я будто лишилась последней точки опоры в этом зыбком мире. Раньше я знала, кто я — я талантливый художник и неудачница в личной жизни. А сейчас? Никто. Я разрыдалась. Я просто билась в истерическом припадке, валялась по полу, разбила себе весь лоб, хотела порвать все свои картины, сжечь, уничтожить. К счастью, слезы меня так утомили, что сил на то, чтобы прикончить картины у меня уже не осталось. Я заперлась в своей мастерской и начала работать как одержимая. У меня тогда какие-то безумные, абстрактные полотна получались. Всплыло все самое темное, все самое сумеречное в моем сознании. Черти скакали по моим полотнам, демоны, неявные — их никто кроме меня и не видел. Сторонние зрители испытывали рядом с этими картинами смутную тревогу, некоторые говорили, что у них плохая энергетика. Кому-то страшно становилось. Девушка, которая занималась продажей моих работ, мрачно заявила, что ТАКОЕ ни один нормальный человек никогда не купит, потому что ЭТО — круги ада. Кому нужно, чтобы такое висело в доме или в офисе? Это только в музей сдавать, чтобы люди останавливались на минуточку и задумывались о темной стороне своей натуры, а постоянно на такое любоваться, тут никакого душевного здоровья не хватит, и не заметишь, как в психушке окажешься. Я ее уверила, что это не для продажи, что это просто мой личный катарсис, мое очищение. Я действительно как-то успокоилась. Самоутверждение через постель было забыто. Не до того стало — я творила. Мне начало нравиться то, что я делаю. И тут снова появился Петр Вениаминович. Я уж о нем и забыла. Это же был просто сон. И тут он опять явился. Снова в бабочке этой своей идиотской. С сигарой. Ласково так говорит, что я молодец, конечно, забросила свои глупости, делом занялась, но все же это не совсем то, чего от меня ждут. Направление моего движения, в общем-то, верное, но нужно все же добраться до развилочки и свернуть немного в сторону, на узенькую неприметную тропиночку. Стезя-стезей, а предназначение-то может быть вовсе и не в профессиональной деятельности, не на широкой, проторенной дороге. И, собственно, то, что я считаю тропиночкой, для большинства женщин является как раз вполне обычным жизненным путем. Запутал меня совсем. Потом холодно так говорит: так что ищите, девушка, ищите. Останавливаться в поиске не рекомендую. А во взгляде угроза. Я когда проснулась, увидела, что его нет, у меня от сердца отлегло, а потом посмотрела на пол, а там пепел от сигар. Я даже толком не умылась, выскочила из мастерской и целый день бродила по улицам — боялась возвращаться. И ночевать к подруге напросилась. Уложили меня на диванчике, а я кофе напилась и засыпать боюсь, но заснула под утро уже. И тут же Петр Вениаминович появился, в ногах у меня сидел, дымил своей сигарой. В белом халате, в шапочке докторской и с бабочкой, разумеется. Просто добрый доктор Айболит. И такое раскаяние нарисовано на его лукавой физиономии. Уж он так извинялся, так извинялся, говорил, что не хотел меня пугать, что не догадывался он, что я такая слабонервная. В общем, он сказал: живи, как хочешь, но не забывай о своем предназначении. Сказал, что в следующий раз придет, если я совсем собьюсь с пути. И вот я жила, работала с утра до ночи, на вечеринки еще ходила — нужно же быть в струе. А потом — бах, и влюбилась. Вот на вечеринках и влюбилась. Заприметила… А он на тебя, кстати, немного похож — тоже такой, в очочках, лицо интеллигентное. Мой типаж, в общем. Я влюбилась, а он на меня ноль внимания. Как я страдала! Как страдала! Ну, ты же меня знаешь, я его соблазнила, конечно. Никуда он от меня не делся. И вот мы месяц вместе, два, полгода, а мне с ним хорошо, я ни налево не смотрю, ни на право — только он. Год прошел, а я ему верна. Меня это даже пугает немного. Живем у него в загородном доме. Он богат. Забыла сказать об этом. Но я в него не из-за денег влюбилась, он, знаешь, он необыкновенный! Сборище противоречий! И подлец, и святой! И умник, и дурак! И циничный, и наивный! С ним никогда не было скучно. Он был переменчив, непредсказуем, еще хуже меня, я никогда не знала, чего от него ждать в следующий момент. Вот и забеременела я неожиданно, не должна была, а забеременела. Мне хоть и было уже чуть-чуть за тридцать, но детей я не хотела, я себя чувствовала ребенком. А мое творчество? А путешествия? Какой ребенок? Зачем мне ребенок? Я решила моему мужчине ничего не говорить и втихаря сделать аборт. Вот тут-то опять и явился Петр Вениаминович. Он рвал и метал! Он отчитывал меня, как школьницу, обвинял в легкомыслии, в безответственности, в эгоизме. Я злилась, кричала, оправдывалась. Он как-то вдруг стал спокоен и ласков. Он почти проворковал, я даже запомнила его слова в точности: «Девочка, выбор за тобой. Только за тобой. Я не могу тебя принудить. Но все же позволю себе намекнуть, что именно сейчас ты как никогда близка к исполнению своего предназначения. За сим позвольте откланяться». Он исчез, как обычно, а я утром сообщила своему мужчине о беременности. Он обрадовался, а я разрыдалась. Не хотела я ребенка. Мы поженились. Это был мой четвертый официальный брак. Свадьба была роскошная. Мне, конечно, смешно было в четвертый раз белое платье с фатой надевать, но Ромка настоял. Его Ромка зовут. А потом родилась Аришка. Я как ее впервые увидела, поняла, какая же я дура была. Я ее сразу полюбила, хоть и страшненькая она тогда была. Еще я тогда поняла, что такое настоящее творчество — родить ребенка — вроде дело нехитрое, но это истинное творчество: практически из ничего появляется новое существо, и ты к этому причастен. В ту мою первую ночь после рождения Аришки во сне ко мне снова явился Петр Вениаминович. Он даже не курил. Поцеловал мне руку, сказал: «Молодец, девочка, ты все сделала правильно. Будь счастлива!» — и исчез. Больше я его не видела. Портрет вот потом нарисовала… по памяти. Тебе первому все это рассказала. Не поверит ведь никто. За сумасшедшую примут.
