Рейчел Уорд - Числа. Бесконечность

Марион неодобрительно цокает языком.

— Не надо ее направлять, — говорит она.

Злобно смотрю на нее:

— Я не направляю, а помогаю.

Мия рисует желтую картофелину рядом с первыми двумя.

— Что еще, Мия? — пристает Марион.

Мия кладет мелок, поднимает рисунок и отдает его мне. Я обнимаю ее и целую в щечку.

— Очень красиво. Давай повесим его на стену в комнате?

— Если вы не возражаете, я сниму копию.

Не успеваю я ответить, Марион выхватывает у меня рисунок и выбегает за дверь. Мия плачет, и я не обвиняю ее — я сама поражаюсь наглости этой назойливой дряни. Кто, ну кто так хватает детский рисунок и убегает с ним как угорелый!

Поворот ключа в замке напоминает мне, что никакая это не переговорная комната. Просто еще одна камера. У меня засосало под ложечкой, к горлу подкатила тошнота. Я не вынесу еще одной ночи в этом месте. Оно убьет меня. Мы с Мией должны выбраться отсюда.

— Ей тоже понравился твой рисунок, — объясняю Мии, пытаясь загладить грубость Марион. — Это здорово, правда? Хочешь нарисовать еще один, пока мы ждем ее?

Но Мия устала. Она протягивает мне мелок.

— Мама, теперь ты, — говорит она.

Она поднимает куклу и сворачивается клубком на диване. Я провожу рукой по ее волосам, она закрывает глаза и кладет большой палец в рот. Вскоре ей надо будет рисовать и еще кое-кого — братишку или сестренку.

— Мия, Мия, солнце-Мия, что же в будущем нас ждет? — Негромко говорю я, и получается подобие песенки. Чем-то похоже на «Мэри, Мэри»: «Мэри, Мэри, у нее все не так как у людей: в цветнике ее не розы, а ракушки из морей. А в саду колокола из литого серебра. И скажите, где еще видели вы сад, чтоб красавицы на грядках вырастали в ряд?»[2]

Постепенно ее дыхание становится более глубоким и ровным. Она не спит, но вот-вот уснет.

«Мама, теперь ты».

Я все еще сжимаю в ладони черный мелок, который мне дала Мия. Медленно, почти мучительно, я беру с журнального столика новый листок бумаги. Долго смотрю на него. Мне непривычно и странно видеть такую белизну. Целых два года в моей жизни не было ни минуты для того, чтобы порисовать. Только выживание. И вот теперь я даже не знаю, с чего начать.

Не раздумывая, начинаю делать набросок: изгиб спины, мягкий ореол волос, профиль лица. Все вокруг точно перестает существовать. Часть меня, можно сказать, умерла на два года, но сейчас воскресает. Несколько линий — и вот она, моя девочка. Моя дочь. Ее первый портрет. Боже мой, как я скучала по этому.

Откладываю портрет в сторону, беру новый листок и начинаю просто водить по нему мелком. Пытаясь не подключать голову, позволяю руке делать то, что она хочет, экспериментирую с линией и формой, штриховкой, светом и тьмой. Рисую абстракцию.

Мия садится и смотрит на мой рисунок.

— Штоито? — спрашивает она.

Я смотрю на то, что нарисовала, и в груди все сжимается.

Никакие это не случайные формы и линии. Моя «абстракция» — это пейзаж, игра света и тени в кронах деревьев и перелесков. А на переднем плане — темные каменные плиты.

— Штоито, мама? — повторяет Мия.

— Ничего, просто узоры, — отвечаю, но на самом деле это не просто узоры, а нечто большее.

Намного большее. Это место я уже видела.

То самое место, где происходило действие моего кошмара.

Место, где я теряю Мию.

Адам

— Я же говорю, устал. Вы сказали, что я смогу увидеть Сару. Я хочу видеть ее.

Ньюсам смотрит на Савла. Зуб даю, он хочет, чтобы Савл сказал «нет», но Савл поднимается на ноги.

— Да, — говорит он. — Я думаю, это может помочь.

— Вы уверены, Савл? — вмешивается врач. — Он еще о многом нам не сказал. Мне кажется, надо провести несколько дополнительных сеансов, причем немедленно.

— Ньюсам, мы же договорились. Адам сдержал свое обещание. Развяжите его. Я отведу тебя к ней, — говорит он.

— Сейчас?

Внезапно мне делается не по себе. А если я не узнаю ее? Если облажаюсь? А если она не хочет видеть меня?

Он улыбается:

— Да, Адам, сейчас. Идти можешь?

Отталкиваюсь руками от подлокотников и пытаюсь подняться. Встав на ноги, я понимаю, что не чувствую их. Начинаю падать.

Савл ловит меня и не дает упасть. Я рад, что он поймал меня, но в такой близости от него начинаю нервничать. Когда он ставит меня на ноги и наши взгляды встречаются, мучительность его смерти захлестывает меня еще сильнее, она настолько жестока, что я начинаю задыхаться и складываюсь пополам, как перочинный ножик.

— Привезите кресло, — обращается он к одному из белых халатов.

Тот выбегает за дверь и возвращается с инвалидным креслом.

С ужасом смотрю на него. Я не калека.

— Не надо.

— Адам, — говорит Савл, — вчера ты слетел с мотоцикла на скорости сорок миль в час. Ты чудом выжил. Садись.

Он давит мне на плечо, почти вынуждая сесть. Ноги подкашиваются, и я падаю на сиденье.

— Я позову санитара, — говорит Ньюсам.

— Нет, я сам повезу, — отказывается Савл.

Ньюсам смотрит на него, как на сумасшедшего.

— Какие-то проблемы? — отрывисто спрашивает Савл.

Врач поднимает руки:

— Никаких.

Он отворачивается, делая вид, что погружен в чтение диаграмм и показателей.

Савл выкатывает меня из комнаты в коридор. Можно подумать, что мы находимся в больнице, только я в жизни не видел таких больниц. За дверью стоят два охранника. Они устремляются за нами, но Савл отрицательно качает головой. Ничего не поняв, те возвращаются на места.

Серые стены, бетонный пол. Если нам по пути и встречаются люди, то это солдаты, в униформе и с оружием.

— Где мы, черт побери? — спрашиваю Савла.

— Это самое безопасное место в Англии, — говорит он, но ничего не объясняет.

В голове снова звучит голос Ньюсама: «Вы можете помогать нам… или исчезнуть».

— Безопасное для кого?

— Безопасное для меня, для нас. Ты ведь хочешь быть одним из нас, не так ли?

Оставляю его вопрос без ответа. Я более чем уверен, что не хочу быть одним из них, но лучше лишний раз не раздражать его, особенно сейчас. В этом кресле я беспомощен. Савл здесь типа начальник, его слово для всех закон. И мне почему-то кажется, что сейчас он на моей стороне. Он помогает мне. На миг я задумываюсь, зачем он это делает… но в голове сейчас слишком много других вопросов, требующих ответа. «Это мерцающее число, нечеловеческая боль, которая сопровождает его… Очень странно».

— Ньюсам спросил о своем числе, — говорю, — а вы нет. Разве вы не хотите знать?

— Нет, — говорит он. — Не хочу.

— Я вас понимаю, — говорю. — Я бы не хотел.