Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

Джерард качнул головой, словно выдираясь из невидимой петли, что захлестнулась и — душит, душит… Тщетные усилия.

Зимняя Ночь ласково смотрела на тихое отчаяние воспитанника.

— Ах, Лисёнок… Это человеческая кровь говорит в тебе. Но ты не слушай её голоса. Он тих, но настойчив, слова его жестоки. Заставь его умолкнуть, чем скорее сделаешь это, тем проще тебе удастся. Посуди сам: разве не приятней слушать, как прежде, наши песни? Они возвышенно-бесчувственны и прекрасны, в них нет боли… Зачем тебе горькие людские песни? Их поют, как стонут.

— Что поделать, — блёкло улыбнулся Джерард, — ведь я рождён человеком. У нас разные песни, Зимняя Ночь.

— Как знаешь… — протянула сида и озорно подмигнула юноше. — Что ж, мы напоём тебе одну мелодию… мелодию тех песен, что ты избрал себе. Как тебе понравится мотив? Слушай, Осенний Лис… слушай. Запоминай.

Джерард ничего на это не ответил. Он развернулся и пошёл прочь.

Джерард легко и бездумно прорвал границу ворожбы. Но магия сид не препятствовала тому, что Зимняя Ночь назвала мелодией людской песни. Возможно, для древней сиды это и впрямь звучало как мелодия.

Джерарда звук этой песни хлестал плетью по спине, но, повинуясь некоему извращённому тёмному желанию, он принудил себя лишь замедлить шаг… тогда как хотелось бежать, в тисках ладоней стиснув виски, бежать, спасаясь от самого тихого отзвука. Он заставил себя слушать, и нечеловеческим слухом различал в мешанине воплей переливы холодно-серебряного смеха.

Он шёл без пути и без цели, и за спиной стихали крики. Точно свечки гасили — одну за другой, коротко сжав пальцы.

И губы помимо воли кривились — не улыбкой, волчьим оскалом. Он-то думал: своими руками отняв жизнь отца, отомстит за мать, за себя. Вырвет засевший глубоко, едва ли не с рождения, осколок. Выпустит из вен отраву.

И дышать тотчас станет легче, и мир засияет разноцветьем…

Отнял — жизнь за две. Отомстил. Чего ж ещё?

Но осколок провернулся, царапая рёбра, впиваясь неровными краями — острее, глубже. И кровь, зашумев, волною разлила отраву.

И дыхание сбилось с ритма — вцепиться бы, скрюченными в когти пальцами, раздирать ворот, и горло, и грудь. И краски поплыли, сгинули, оставив сажу, пепел да ржавь.

Джерард остановился, слепо озираясь. Куда идёт? Зачем?

Теперь?..

Усилием он заставил себя избавиться от дремотного оцепенения. Сделанного не воротишь. Ни ему, ни даже наставницам его, вместе взятым, не повернуть течения времени вспять. И, даже будь у них такая сила и желание, а, верней, будь у него, Джерарда, плата для такой услуги, — разве поступил бы он иначе?

Ответ он знал. А следовательно, не было причин для сожаления.

А убивать… Пришлось бы научиться, так или иначе. Пусть спасая собственную жизнь, пусть вовсе не знакомого и не связанного с ним кровными узами. Но, раз не дрогнула рука, впервые забравшая жизнь, верно, не дрогнет и впредь.

Джерард не мог знать, что поступок его чудовищен для мира людей, но, дитя человеческое, он обнаружил в себе смутное чувство… неназванное, оно явилось ему обвинителем и палачом.

Джерард вдохнул терпкий воздух осени. У него не было надежды на то, что жизнь в мире, откуда он родом, станет лучше… не после того, как он начал её. Но знал, что не может более оставаться в мире, где жил и рос. В мире сидов.

Опускалась ночь.

5

Опускалась ночь.

Не вдруг я поняла, что вокруг и впрямь густеют вечерние сумерки, но не продолжением истории Джерарда, а закономерным следствием нашей прогулки, что столь затянулась. И не осень в мире, а весна, и с той октябрьской ночи минуло немало лет. Мальчишка вырос и остался верен желанию не возвращаться в мир сидхе, но не переболел давнего недуга и не сумел оборвать единожды, ещё до рождения, заключённых связей. Он немало покружил по свету, но, как видно, не обрёл нигде ни счастья, ни покоя, и отцовская кровь на его руках въелась в кожу, не смытая кровью иных, оставшихся для меня безымянными.

Я почувствовала только тогда, что закоченела и дрожу.

Джерард, не смотря на невесёлую задумчивость, заметил это прежде моего и набросил мне на плечи плащ. Самому ему, как видно, не так уж досадна была предночная прохлада нарождавшейся весны.

— Напрасно я рассказал всё это. — Джерард зачерпнул горсть снега, растёр в ладонях и умылся талой водой. На ресницах замерла хрустальная россыпь.

Я растерянно поправила съехавший с одного плеча плащ.

— Отчего? Из-за… них?

Джерард выпрямился, стряхивая с ладоней коротко взблёскивающие брызги. Коротко кивнул.

— Они… привыкли полагать, что я связан с ними определёнными обязательствами. И они бывают очень недовольны, когда в наши… тёплые отношения оказывается вовлечён кто-то третий.

Дочь правителя, взращённая среди законов и религиозных текстов, я оценила формулировку, игру голоса и расстановку пауз и позволила себе тихое замечание:

— Кажется, это называется риторикой.

— Да хоть бы философией! — раздражённо воскликнул Джерард и тем заставил меня помимо воли улыбнуться: для наёмника он был слишком умён.

Я подняла голову:

— Пусть так. Но я… не боюсь их.

Он обратил на меня долгий взгляд. Его глаза зеленовато отсвечивали в скоро сгущавшейся темноте… почти как у сидхе.

— В таком случае мне следует испытывать страх за двоих, — наконец произнёс Джерард, голосом сухим и строгим, и протянул ладонь. — Подай мне руку, леди Ангэрэт. Птичке следует поспешить в свою золотую клетку, чтоб не вызвать гнев птицелова. Не то золотые прутья сменят на железные, и одному бродяге не приведётся больше слышать её песен…

Я коротко помолилась тому, чтоб иносказание не стало провидческим, и вместе с тем порадовалась словам Джерарда. Неужто ему и впрямь нерадостно будет лишиться щебета глупой пташки? Или чтение рыцарских романов дурно влияет на мой рассудок?

Дочь правителя, воспитанная среди вражды и заговоров, я не могла не думать о том, что лишь в романах за красивыми словами следуют красивые поступки, что лишь в романах рыцари верны и благородны… а Джерард даже не рыцарь, а наёмник, и, словно испытывая свою гордость, никому не позволяет забыть об этом. Я не могла не знать о том, что даже рыцари порой поступают нечестиво, а отец платит наёмнику столь щедро, что мне было бы странно ожидать к себе дурного обращения.

Однако, как бы то ни было, истина не изменит моих чувств к Джерарду.

Двигаясь в темноте словно зверь, он уверенно вёл меня, и я вновь не узнавала дороги, хотя думала, что за время наших прогулок успела достаточно изучить прилегающие к замку земли. Иногда казалось, что я вижу что-то знакомое: поляну или развилку, приметное дерево, но вместо ожидаемой после этого части пути вновь следовала неразбериха.

К тому времени, когда я окончательно перестала понимать, где мы находимся, зная лишь по некоторым приметам, что всё же приближаемся к замку, моё сперва робкое подозрение укрепилось в уверенность.

— Что ещё ты умеешь? — спросила, поддёргивая чересчур длинный плащ, чтоб не намок в снежном месиве.

— Кое-чему научился. У них не было тайн от меня; на все вопросы я получал ответы. Кажется, их это даже забавляло. Хотя порой мне стоило бы умерить своё любопытство.

Луна светила слева, светом ровным и сильным, разливая потоки расплавленного серебра. Когда я отвлекалась от дороги, чтобы посмотреть на спутника, профиль Джерарда был чётким, точно отчеканенным на монете. Мы успели подладиться под шаг друг друга, и прогулка стала бы ещё приятней, если б не была столь вынужденно поспешна. Мы шли тропою волшебства, и дорога, спрямлённая искусством Джерарда, ковровой гладью ложилась под ноги. То же расстояние, на которое с моею скоростью мы истратили весь вечер, обратным ходом преодолели за какие-то считанные минуты, и древняя громада замка вскорости открылась нашим взорам, неколебимо-стальная, мистически-зыбкая. Казалось, светлые камни мерцают призрачным сиянием, и весь этот исполинский призрак маревом плывёт в ночи.