Наталия Ломовская - Лебяжье ущелье
Мир покачнулся, – нет, он завертелся в полете, как, бывало, вертелся в детстве Ганны яркий красно-синий мяч. О, эта тугая прохлада его боков, гладкий плеск под ладонью, неповторимо-звонкий звук! Со всей силы о растрескавшийся асфальт двора, и в небо, высоко-высоко, в самую голубую июньскую высь, где время, разрезанное на секунды ножницами стрижиных крыльев, перестает существовать!
– Сила? – переспросила Ганна. Она не знала за собой никакой силы, кроме этой неуемной жажды облададния всем, что видели ее глаза, всем, о чем слышали ее уши.
– Сила, да. Ведь нужно быть очень сильным человеком, чтобы так желать всего сущего в мире. Однажды ко мне приходила женщина… Ты немного похожа на нее. Она тоже была отмечена – родимым пятном на щеке. В ней была власть, и воля, и знание. Я хотела передать все ей, но была еще не готова встретить смерть и к тому же боялась. Та женщина показалась мне исполненной зла, ее душа была черна, как деготь.
– А я? Я – лучше?
Маргарита Ильинична усмехнулась.
– Что ты хочешь услышать? Могу ли я знать твою душу лучше, чем ты сама? Ты страдала. Ты озлобилась. Но, быть может, когда к твоей власти приложится вечность, ты сможешь полюбить. Сможешь желать чего-то не только для себя, но и для людей. Сможешь делиться с ними. Хочешь? – настойчиво спросила она, и темные глаза заглянули Ганне прямо в душу.
– Хочу, – сказала Ганна, преодолевая головокружение. Казалось, что с невероятной быстротой летит она в бездну… Или взлетает в небо? Но тут же все кончилось.
Маргарита Ильинична поднялась, и Ганне показалось, что она стала суше, сутулее и меньше ростом. Но, быть может, только показалось? Тогда почему она так старательно придерживает полы роскошного шелкового халата? И разве ее шея была такой дряблой, разве пробегали морщины по щекам, как рябь по воде? И старческая «гречка» на скрюченных пальцах, усеянных кольцами…
– Не будем медлить, – сказала она. – Сделаем прямо сейчас. Чтобы ты ни услышала, не входи в комнату, не уходи, никого не зови на помощь. Мне нужно полчаса, может быть, больше. Не скучай, посмотри журналы, погрызи печенье…
На секунду она стала прежней – гостеприимной хозяйкой роскошной квартиры. Но перед тем, как ей исчезнуть за дверью в спальню, ее нагнал еще один, последний вопрос.
– Зачем? Вам… Вам не жалко?
Маргарита Ильинична засмеялась.
– Жалко? О нет! Я устала, девочка. Если бы ты знала, как я устала! Жизнь – пустыня, смерть – оазис. Если бы ты знала, как меня измучил этот долгий путь через пески, эта непрестанная жажда, каждодневная борьба! Я буду рада отдохнуть. А ты поживи, но тоже – не заживайся очень-то! Не так уж это забавно…
С этими словами она притворила тяжелую дверь.
И снова тишина, нарушаемая только тиканьем многочисленных часов. Стрелки, маятники, гири на цепях… Однажды Ганна слышала, как в лесу кукуют сразу несколько кукушек, перебивая друг друга, или откликаясь, или зовя. Вот и сейчас часы словно бы звали ее куда-то, наперебой обещая что-то долгое, прекрасное. Так – так, так – так… Ганна обошла комнату, добыла из стопки на журнальном столике какой-то журнал на английском, но втянуться в чтение не смогла, все прислушивалась, прислушивалась к тому, что там, за тяжелой дверью. То невероятное, невозможное, что происходило с ней теперь, казалось абсолютно логичным.
Так бывает во сне. Во сне, случается, звуки, доносящиеся из реальности, закономерно вплетаются в грезу. Звонок будильника становится звонком в дверь, мы идем открывать, а на пороге стоит лопоухий одноклассник, погибший в «горячей точке» десять лет назад…
И Ганне тоже казалось, что достигающие ее слуха звуки из соседней комнаты – только сигналы, открывающие ей доступ в бессмертие. Ей слышались сдавленные, сдерживаемые, но оттого еще более страшные стоны и скрип кровати – словно смертельно больной метался на своем ложе, изнывая от муки.
И наконец настала тишина. Это и был настоящий сигнал. Ганна встала и открыла дверь в спальню.
Маргарита Ильинична, снова показалось ей, стала меньше и худее. Из крупной, цветущей женщины она превратилась в щуплую старушку. Может, оттого, что лежала она посреди монументальной кровати с витыми столбиками и бледно-розовым парчовым пологом? Но почему тогда стал ей велик расписанный тигровыми лилиями шелковый халат? Какие сухонькие лапки, как умалилось, обтянулось широкоскулое лицо! Запавшая грудь тяжело вздымается, и на висках еще не высохли голубоватые бусины пота. Она судорожно отодвинулась к изголовью, увидев входящую девушку, как будто успела забыть, кто она такая, и испугалась ее.
А на месте, где она лежала раньше, где на шелковом покрывале сохранился отпечаток ее тела, осталось… Что-то черное, угольно-черное, сверкающее бесчисленными антрацитовыми гранями… Идеально отполированному камню размером с голубиное яйцо и была придана форма яйца. Откуда он тут взялся?
– Возьми, – раздался тихий голос, словно зашуршала опавшая листва. Маргарита Ильинична еще изменилась, теперь она была просто страшна. Ее голова стала похожа на сухую тыковку, глаза смотрели жалко, как у умирающей собаки. – В руку… Возьми.
– Спасибо, – сказала Ганна, все еще не решаясь протянуть руку и прикоснуться к сверкающим граням камня.
– Не благодари… Еще неизвестно, благо я даю тебе или зло. Но, если хочешь взять, то бери.
Ганна взяла камень. Он уютно поместился во впадинку ладони. Он был очень теплый, и, наверное, от этого казалось, что он пульсирует, живет, что-то тихонько шевелится под блестящей черной скорлупкой. Но это, конечно, был пульс самой Ганны. Теплый? Нет, он уже почти горячий, раскаленный, он жжется! Вскрикнув, она разжала ладонь, но камень не выпал, не покатился по темно-розовому ковру. Он пропал с ладони, оставив на перекрестье линий круглый след ожога, черную метку неведомого пиратского братства. Но камень не исчез совершенно! Огненной каплей он тек по венам, отыскивая в теле Ганны уютный уголок, куда он мог бы поместиться. Она почувствовала жгучую судорогу в животе и вскрикнула.
– Не бойся… Не бойся… – услышала шелест.
Это был уже почти не человек – горстка праха, завернутая в шелковый халат, глядящая на Ганну человеческими глазами… Но что это за глаза! В них нет ни тоски, ни мольбы, ни боли, а только бездонный, несказанно прекрасный свет. В этот свет невозможно было не влюбиться, но Ганна знала, что ей нельзя на него смотреть. Нельзя, если она хочет бессмертия. Да полно, хочет ли она этого? И снова судорога мягко сжала живот, голова закружилась, комната встала на ребро, потом перевернулась, и Ганна кувырком полетела в беспамятство.
* * *Не открывая глаз, она прислушалась к себе. Действительно, болел живот, но не страшно, а вполне умеренно и привычно, как бывает в определенные дни. Еще затекла спина, рука и шея. Это оттого, что она долго, неудобно сидела, положив голову на руку. Надо же, задремала. На улице совсем темно. Жалобно попискивает телефонная трубка – Ганна положила ее неровно. Только что она звонила Маргарите Ильиничне из директорского кабинета, просила разрешения заглянуть сегодня в гости. Поговорила с ней… Или не поговорила? Разве она не была сегодня у Маргариты? Черствый кекс… Малахитовый прибор… Икра в хрустальной раковине… Белые хризантемы и тигровые лилии… Вразнобой, и все-таки подчиняясь какому-то общему ритму тикающие старинные часы… И холодный, стеклянистый блеск граней черного камня.
