Рейнеке Патрик - Из жизни единорогов
— Ты будешь смеяться, но да. Именно в «Лабрисе» и нашел.
— Вот видишь! Сестра плохого не посоветует.
Знала бы она, что это за жилье… И главное, с кем! Но она, по счастью, больше меня ни о чем не спрашивает.
День проходит в нормальном режиме. Штерн работает дома. Из коллег никто ни о чем не догадывается. И я решаю все же заехать к Фейге за вещами. Ей тоже решаю ни о чем не говорить, а то с нее тоже станется сделать какие-нибудь не те выводы. По счастью, ни ее, ни Янку я дома не застаю. Казалось бы, все складывается удачно, никто не мешает мне собраться, можно спокойно забрать все, что считаешь своим. Но все, выясняется, не так просто. Оказавшись в окружении близких сердцу вещей, я вдруг понимаю, что практически ничего не могу с собой взять. Любая чашка, любая чайная ложка — даже если они были со мной еще со времен общаги, — стали за время нашей совместной жизни частью этого дома, и более мне не принадлежат. Я мысленно пытаюсь представить свой — нет, не мой, давно уже наш — плед с кленовыми листьями в моей новой квартире, и понимаю, что в черно-бело-красной гамме штернова обиталища он абсолютно не будет смотреться. Чашка с подсолнухами, которую когда-то подарила мне Фейга и из которой сама так любит пить чай, и вовсе будет выглядеть неуместной.
Из того, что приволокла с собой Янка, я делаю вывод, что шиковать они тут явно не будут, и любой оставленный мной предмет будет востребован. Книжки мы с Фейгой читали одни, их я тоже решаю оставить полностью ей. Даром, что теперь, со штерновской библиотекой, у меня всегда будет что почитать. Еще Фейга часто носила мои свитера, поэтому я стараюсь отбирать себе те, которых на ней точно никогда не видел. То же самое происходит с шарфами, брюками, рубашками и футболками. Слава богу, лифчики я не ношу… В результате всех вещей у меня набирается одна спортивная сумка и пара пакетов. Бумаги с ксероксами у меня уже со вчерашнего дня на работе.
Рубикон перейден, когда я понимаю, что оставляя на столе записку, я больше не имею права привычно обратиться к той, с кем когда-то намеревался прожить всю жизнь. Ни «душа моя», ни «любовь», ни «котенок» нельзя больше писать на бумаге, где эти слова может увидеть другой, заменивший меня человек. Скомкав, я запихиваю начатый было листок в карман, оставляю на столе один только ключ и захлопываю за собой дверь. Все, обратно дороги нет!..
Когда я начинаю разбирать свой нехитрый скарб на моей новой кровати, Штерн отвлекается от работы и с недоумением смотрит на принесенное мной добро. Потом выключает музыку, снимает с себя огромные наушники.
— Как, это все?
Я не расположен разъяснять ему свои чувства. Поэтому просто развожу руками, типа, да, все.
— Ни любимой подушки, ни собственной чашки, ни одеяла? Ни одной книги. Да и одежды что-то я на вас гораздо больше помню.
— У нас почти все было общим, — говорю я, как будто это может что-то ему объяснить.
Он встает из-за стола, подходит и вытаскивает из кучи самый мой древний — еще со старших классов школы — свитер, темно-синий с тонкими серо-желтыми елочками. Потом выуживает за кончик рукава с самого низа серенький джемпер, заношенный с первого курса чуть ли не до прозрачности. Потом серо-зеленую хламидку с капюшоном, которую я купил весной на том же первом курсе в секонде на Уделке, и всегда носил ее с широким кожаным ремнем. Смотрит на каждую вещь с какой-то трогательной нежностью.
— А пояс где?
— Какой еще пояс? — удивляюсь я.
— Ну, я же тоже учился в Университете, — туманно говорит он. — Маленький медиевист может носить такую вещь только с поясом.
Только в том случае, если маленький медиевист — еще и маленький транс. Чтобы грудь не так сильно бросалась в глаза, когда случайно видишь свое отражение в витринах.
— Да-а… а я вот выкинул все, что у меня осталось с того времени. И признаться, не жалею, — он кладет мою одежку обратно в кучу и переходит к моим кассеткам — сплошной дэд-, блэк- и хэви-метал, Башлачев, Летов, «Калинов мост».
— Ну да, и музыку забрали только ту, которую девушка не слушает… Ох ты, какая архаика! — он с улыбкой вытаскивает из кучки Юрия Морозова. Потом, чуть ли не облизываясь, берет мой кассетный плеер:
— Я возьму послушать?
— А у меня еще шесть кассет Наумова есть, — говорю я как бы между прочим.
— Наумов у меня у самого есть. На диске. Можем вечером вместе послушать, — он уже пристроил свои наушники к моему кассетнику и смотрит на меня из обрамления своей чудовищной аппаратуры, в которой он похож инопланетянина. Потом вдруг как-то непривычным образом совершенно лучезарно улыбается и говорит:
— С переездом, Сенч!
А вечером, точнее уже ночью, мы лежим в темноте, каждый в своей кровати, и слушаем «Пьяницу радуги», «Все эти печальные сказки» и, конечно, «Дорогу назад». Я лежу на спине, слезы стекают у меня из глаз в уши и на подушку, я улыбаюсь и неслышно проговариваю слова, которые, оказывается, — спустя столько лет — помню все наизусть. И испытываю бесконечную благодарность к лежащему в пяти метрах от меня Штерну за эту дивную ночь… Но что с того, с этой моей жгучей благодарности? Ведь и я «до сих пор не могу с первой ночи признаться в любви».
* * *На следующий день у меня выходной, но я все равно отправляюсь в библиотеку к единственному моему компьютеру, и возвращаюсь с рюкзаком, полным моих рабочих записей и всяким бумажным мусором. Выбрасываю на кровать дискеты, тетрадки и блокнотики. Штерн сидит в наушниках, полностью погрузившись в монитор. Я решаю переодеться, отхожу к окну и, отвернувшись к нему спиной, снимаю мокрую футболку. Устойчивый январский минус внезапно дал слабину, и все в городе стало мокрым — на крышах и под ногами, на спине и подмышками. Натягиваю на себя майку и привожу себя в порядок «Рексоной», которая вопреки рекламе повсюду оставляет трудно выводимый белый след. Вдруг слышу у себя за спиной:
— Нравится мне этот ваш парфюм.
Оглядываюсь. Все так же в наушниках и взглядом в мониторе.
— Это не парфюм. Это вот что.
Он, не поворачиваясь, протягивает назад руку. Я подхожу и вкладываю ему в ладонь «Рексону». Он открывает колпачок, нюхает. Потом встает с места, проходит мимо меня и берет мою взмокшую футболку, комком висящую на бортике моего диванчика. Ну вот, сам же обещал человеку вещи по углам не разбрасывать, а тут… И к своему невыразимому удивлению я вижу, как Штерн утыкается своим прекрасным лицом в мою пропахшую потом футболку. Я успеваю закрыть рот, сглотнуть, проморгаться, когда он, наконец, отнимает ее от лица, и таким же комком водружает на прежнее место.
— Да, конечно, это никакой ни парфюм, — говорит он без всякого выражения. — Это ваш собственный запах. Кофе с мороженым будете?
