Аркан / Ежовые рукавицы - Мара Вересень
— Замерли, — невыразимо восхитительно сказало страшно прекрасное сияющее бледно-золотым ореолом существо. И стало, как он велел.
Не повиноваться этому было невозможно, повиноваться — невозможно приятно. Особо набожные решили, что узрели Посланника Изначального Света во плоти. Прочие просто прослезились. Очень ярко сиял потому что.
Арен-Тан скривился. Устойчивость к голосу давалась ему через зуд в ушах и комариный писк там же. А еще затылок ломит и приходится петлю держать. Лично. Стоит разжать “когти”, как настырная душа Холина тут же норовит в бездну сигануть следом за…
Задница… Что творит этот длинноухий идиот!
Тьен Эфар, видимо, прибыл прямиком с какого-то официального мероприятия, так как был при параде — в бело-золотом и алом, с венцом на лбу. Но вид имел ужасающий. Запавшие глаза цвета лазури были под стать безумным зенкам Холина, бледное лицо осунулось до костей, сделались заметны шрамы от старых ожогов, волосы будто пеплом присыпало. И все это — в обрамлении ореола света. Сверкающее гало тянулось хвостом за границу тающего перехода фантасмагорическим шлейфом.
Эльф пинком силы выбил из рук Арен-Тана петлю, ломанулся сквозь морок, стазис, барьер высшей защиты и темный водоворот, пляшущий вокруг распахивающейся грани, и со всей дури двинул некроформе Холина в… челюсть, наверное. Носа-то нет. И пока едва не рванувшая за порог темная суть пребывала в шоке, схватил ее за полезшие из загривка ленты мрака и одним ударом вколотил обратно в дернувшееся от такого некуртуазного обращения тело.
На этом грубости закончились. И начались… невозможности.
Эфарель содрал с себя алое и прикрыл дрожащего, как в лихорадке, Холина. Лег в оставшейся на нем белоснежно-золотой красоте на изгвазданный пол. Очень близко. Лицом к лицу. Прикрыл глаза и снова засиял. Только уже иначе, как теплая желтоватая ночная свет-сфера, что матери оставляют в детской, чтобы малыши не пугались теней и дурных снов. Вздохнул, положил руку на покрытое испариной и искаженное в нечеловеческой муке лицо. Губы эльфа шевельнулись. Тихо и нежно, голосом/голосом той, что осыпалась пеплом на серое, он сказал:
— Я здесь, сердце мое. Вернись.
Холин обмяк и прекратил дрожать. Черты разгладились. Привратный знак успокаивался. Нити и дымные струйки мрака втягивались в тело, золото символов на коже некроманта темнело.
Эфарель резко встал, лицо — камень и лед, и хотел уйти прочь, но инквизитор аккуратно коснулся локтя.
— Агент Валар…
— Я сделал, что нужно, — не поворачивая головы и уже совершенно обычным голосом проговорил он. — В любом случае.
— Не сомневаюсь, — сказал Арен-Тан и позвал: — Холин?
Некромант дышал, глаза под закрытыми подсвеченными синеватым светом веками двигались, как у спящего. С изнанки было видно, как вдвое увеличившееся энергетическое тело мага пытается устроится в теле физическом. Как потрескивают невидимые, кроме десятка избранных нити-скрепы, обвивающие его руки до подмышек и вплавившиеся в структуру привратного знака. В любом случае перестройка займет какое-то время.
— Он нас слышит?
— Да, — ответил Эфарель.
— Понимает?
— Понимает.
— Почему не реагирует? Вы с голосом не перестарались?
— Ему нечем.
По лицу долгоживущего скользнула тень отвращения. Насильно воздействовать на волю живых разумных в среде эмпатов и владеющих даром Голоса считалось делом низким и недостойным.
— Что с ним будет? — спросил Арен-Тан. Скорее у себя, но Альвине ответил.
— Зависит от неё, — произнес эльф, выдернул локоть из пальцев инквизитора и стремительно вышел. Обычно, через дверь. Будто система высшей защиты ему как лужу переступить.
Арен-Тан обязательно с ним побеседует. Потом. Когда отпустит эта жуткая смесь бездной боли и надежды. А ведь только локтя коснулся…
— Сворачивая балаган, — безапелляционно вломилось в сознание, и светен чуть рядом с Холином не прилег, придавленный надмировой волей.
— Да, отец мой Арин, — шевельнулись выцветшие от боли губы, и к ломоте в затылке и звону в ушах прибавилась тошнота и слабость в коленях.
Действительно, почему у инквизиторов отпуска нет? Арен-Тан бы сходил. Вот прямо сейчас.
10. Кайнен
Мрак встал на пути, распахнул обсидиановые крылья с изнанкой из тьмы, тени и света. Такой же как я, вечно возрождающийся. И все мы, сколько бы нас не было раньше и будет еще — одно. Пепел и пламя, стеклянные перья-ножи, и по ним каплями — темный огонь. А у этого глаза — две золотые свечи. Я слышу в себе его имя будто оно и мое тоже, а он знает меня, как себя. Смесок, черномаг, ворон, Ворнан*.
Твое время, — беззвучно сказал он, вонзил в меня когти, я вспыхнула и осыпалась пеплом на серую ленту дороги, чтобы снова гореть. Потому что с нами, пламенными тварями, так всегда.
Мы не можем уйти, когда нас зовут так. Светом, тьмой, сутью.
— Я здесь, сердце мое. Вернись.
Конец одного — начало другого. Вечный цикл. В этот раз я начну с десяти. Никаких ассоциаций, просто обидно, что не досчитала, а Альвине так старался…
/ Иидиии сюуудааа… /
* * *
— Иди сюда, говорю, отбойником тебя поперек штрека… Держи тут… Да ровнее! Не тряси! Уронишь, я тебя за порог уроню, — гневно, шумно и облегченно разорялись надо мной.
— Мастер Став, — просипела я не в силах разлепить глаза.
— Гарпия! С каждым разом твой голос все гаже и гаже, это несомненный талант, но имей совесть… Хотя, какая там совесть… Просто. Молчи. Леши и молчи. Вот целителям сдам или Холину, кто первый объявится, им будешь песни петь. Лучше б ты кексы дома пекла, чем так работать… Никаких нервов нет давно, но ты и их мотать умудряешься!
Меня затрясло от хохота, но смеяться в голос было мукой — горло болело так, будто мне шею свернули, а не насадили на каменные иглы. Боль не моя, того, другого, что отвесил мне пинка, но менее мерзкой она от этого не стала. Впрочем, и в других местах болело тоже. Ребра, например, которые Мар еще ночью примял.
— Она и ржет еще… Вот же безднова девка… Сейчас с носилки стряхну — пешком пойдешь. Куда лапы тянешь! В кровище вся, будто в чан ныряла.
Мне шлепнули по руке, которую я (о чудо!) чувствовала и которой полезла пощупать, нет ли лишней дырки у меня в голове. Память подсказывала, что должна бы быть, а в реальности… Тьма его знает. Можно
