Лесса Каури - Фаэрверн навсегда (СИ)
Викер поморщился, доел яблоко и выкинул огрызок за борт. Как разобраться в себе? Как не рваться на части, а делать лишь то, что верно? Он взглянул на спящую девочку и окаменел. На него смотрело совсем другое лицо, невыразимое, прекрасное, и бледные губы шептали: не слушай богов, мальчик мой, слушай свое сердце! Паладин сморгнул, и пугающее видение исчезло. Асси мирно спала, все-таки ей надо было еще много спать, чтобы полностью восстановиться!
Плыли три дня. Дурнота более не докучала паладину, и он даже начал получать удовольствие от рассматривания синего сверху и снизу простора, белых шапок волн в своем бесконечном движении, редких птиц в вышине. К концу третьего дня птиц стало больше, а утром четвертого он, крепко держа Асси за руку, уже сходил на берег. Спустя еще два дня пути в почтовой карете они вышли на перекрестке и далее шли пешком по дороге, затерявшись в толпе паломников и путников, направляющихся в Таграэрн за советом, исцелением, учебой или мудростью. У ворот Викер передал письмо монахине привратнице — суровой старухе с боевой выправкой и потемневшим от времени сармато. Едва развернув письмо, она изменилась в лице и, кликнув одну из послушниц, что вместе с ней встречали прибывших, отдала письмо, приказав отвести Викера и девочку к матери-настоятельнице.
Мэтресса Лидия, к удивлению паладина, оказалась молодой и привлекательной женщиной. Пепельная коса толщиной в руку была короной уложена на голове, голубые глаза с бледного тонкого лица, которое явно не могло принадлежать простолюдинке, смотрели доброжелательно и серьезно. Ар Нирн, слегка поклонившись, молча передал письмо. От него не ускользнул взгляд, которым обменялись мэтресса и Асси. Таким взглядом обычно смотрели близкие родственники, давно потерявшие друг друга из вида и неожиданно обретшие. Это сильно удивило его, однако не Воину Света выказывать удивление, и он с холодным высокомерным лицом смотрел в окно, пока Лидия читала письмо. Когда она оторвала от бумаги взгляд, в ее глазах плескалось не изумление — высшая степень волнения.
Опустившись на колени, она развела руки, позвала Асси:
— Иди сюда, дитя!
Девочка бросилась к ней, словно к родной матери, и прижалась.
Лидия трясущимися руками стянула с нее платок, погладила по волосам, поправила спутавшиеся пряди. Посмотрела на ар Нирна.
— Великая Мать да благословит тебя за то, что ты сделал! — сказала она. — Чем Таграэрн может отблагодарить тебя за спасение этого ребенка?
Паладин пожал плечами. Благословение Сашаиссы — последнее, что ему было нужно в этом мире!
— Ничего мне не нужно, мэтресса, разве только… напишите пару строк той, что спасла и отправила сюда Асси. Я передам ей!
— Конечно, — улыбнулась мэтресса.
Лист бумаги был таким же — простым и незапечатанным, как и письмо Тамарис. Лидия передала его Викеру со словами:
— И передайте ей — знаки говорят…
— Что? — не понял тот.
— Просто скажите: ‘знаки говорят’. Слово в слово. Она поймет!
Ар Нирн кивнул, спрятал письмо, развернулся, готовясь уйти, как вдруг его обняли маленькие руки.
Пришлось оборачиваться и опускаться на колени, чтобы Асси могла поцеловать его в лоб. Ощутив ее прохладные губы на своей коже, Викер подумал, а смог бы он там, в Фаэрверне, всадить в нее меч. И с ужасом понял, что да, смог бы. Он не видел бы этих доверчиво распахнутых глаз, не замечал бы ее малого роста и слабости, не вдыхал бы аромат ребенка — чистый, незамутненный грехом, нежный… Он видел бы проклятую отступницу!
Викер встретился взглядом со взглядом мэтрессы и резко поднялся, ощущая, что краснеет. Эта молодая женщина с непростым лицом только что прочитала его, как открытую книгу, и все поняла. Она не боялась его, Воина Света, однако… сожалела!
Стыдливо поцеловав Асси в макушку, он вырвался из ее объятий и покинул Таграэрн, унося в сердце сожаление, природы которого понять не мог.
* * *Мы ехали в Фаэрверн, не останавливаясь в населенных пунктах, ночуя в лесу неподалеку от дороги и не разжигая огня. Разговаривали мало, но эти несколько дней пути вернули то время, когда мы с отцом были близки и не ранили друг друга острыми словами.
— Знаешь, — призналась я ему в одну из ночей, когда моя голова лежала на его плече, а он обнимал меня ручищей, будто я до сих пор была маленькой девочкой, — ты был прав насчет того парня, а я ошибалась. Прости меня!
Признание далось мне с трудом, но я была рада, что сделала его. Жизнь в монастыре, путь целителя, путь бок о бок со страданиями человеческими, научили меня, что нужно не стыдиться признаваться в своих ошибках сейчас, сегодня, ведь потом может не быть шанса, даже несмотря на помощь Великой Матери!
Отец поцеловал меня в макушку.
— И ты прости меня, доченька, — сказал он. — Я так боялся тебя потерять, что оттолкнул собственными руками…
И дальше мы молчали полночи, разглядывая видневшиеся сквозь листву звезды, которые вдали от города казались такими яркими, что кололи глаза.
Запах гари ощущался уже за несколько часов до Фаэрверна. Отец встревожено поглядывал на меня, но во мне будто все заледенело. Будто не в монастырь я возвращалась, а в чужое, незнакомое поселение, сожженное после чумы.
За поворотом дороги показались покрытые копотью стены. Слава Богам, мертвой плотью не пахло, чего я очень боялась. Причина этого стала ясна, едва мы остановили лошадей в роще рядом с монастырем — свеженасыпанный холм земли. Братская, точнее, сестринская могила. Видимо, о мертвых позаботились жители окружающих деревень. Дождались, когда паладины отъедут подальше и справили обряд — на земле лежали уже подсохшие ветви березы и ив, венки из цветов, мешочки с пшеном. Нехитрые подношения людей, которым сестры помогали справиться с недугами и печалями.
Подойдя к могиле, я опустилась на колени и уткнулась лицом прямо в подсохшую землю. Любови не ведома ненависть, а ненависти ведома ли любовь?
‘Великая Мать, прости мне! Прости жажду убивать, скрючивающую пальцы яростной подагрой! Прости…’
‘Прости и ты, дитя…’
Самое филигранное из всех искусств человеческих — прощать! Ненависть, месть не отнимают столько сил, сколько оно…
Отец молча ждал. И видимо ждал бы столько, сколько мне было нужно. Казался окаменевшей фигурой рядом с лошадьми, тянущими морды к траве.
Я поднялась, смахнула землю с лица. Глаза были сухими.
— Пойдем, ата.
Он бережно обтер мое лицо краем рукава, и от этой нехитрой нежности у меня закололо сердце.
Осторожно зашли в разлом в стене, остановились, как лани в лесу, оглядываясь, принюхиваясь, только что ушами не прядали. Вокруг было тихо. Даже птицы не пели. Вернутся ли они сюда когда-нибудь?
