Мир, где тебя нет (СИ) - Дементьева Марина

Она не пыталась выставить положение дел в более выгодном свете, нежели они обстояли по правде. Как хирург, выполняющий болезненное иссечение, она сочла себя должной продолжать. Тем скорее, пока боль ещё не ощутима в полной мере.

Он не прерывал, не задавал вопросов и, кажется, не вздохнул во всё время разговора... монолога Эстель. Совсем иначе она представляла его, и ни в одной из версий ей не отвечало молчание. Только теперь Эстель поняла, что не предусмотрела худшего варианта, и это был он. Она подготовила себя к сыновнему гневу, обвинениям — себе, иным целителям, богам, быть может... К отчаянию и протесту, тоске и горечи; приготовилась, будто бы к важному уроку — к тысяче вопросов, советов, приказов...

Не учла лишь одного — предоставленного права выговориться самой, всё, что сочтёт нужным... и умолкнуть наконец. Опустошённой, ошеломлённой... почти оскорблённой. Она трепетала этой встречи. И вот всё уже случилось, но она как вчера, как месяц тому, в неведенье: ранило ли несчастье хранительницы Демиана, и насколько глубока та рана. И знает ли он, кто за то в ответе, кто допустил случиться тому, что случилось. Не от Когана, нет, — он не скажет, ни за что не скажет, — и даже не от Кристалины — хоть та и могла бы, не на холодную голову. Сгоряча, конечно же, сгоряча, но Кристалина и хладнокровие...

Насколько лучше, неизмеримо лучше Эстель знала этих двоих, знала многих прочих, почти случайных, мимолётных попутчиков в странной своей судьбе, нежели знала — да что там — не знала, совсем не знала единственного сына! И он, вольно ли, невольно, не стремится ей в том помочь.

Тут её осенило. "Что, если он Д'элавар в большей степени, чем даже Эджай?" Счастливая мысль! Да, он Д'элавар, хоть сам про то не ведает. И каменное это молчание — не более чем видимость. Видимость, но даже она, его мать, обманулась. Боги! Что бы ни испытывал Д'элавар, он не допустит и тени чувства стать видимой взору какой-то лекарки, лекарки, что так дурно делает свою работу.

Эстель едва не задохнулась, благодарная этой мысли. Но ведь и она в какой-то мере имела основание называться Д'элавар; что бы ни произошло когда-то между Эджаем и его отцом, не изменит сути вещей.

И Эстель ничем не выдала ни смятения, ни последующего облегчения.

Да ведь Демиан попросту не принимает к сердцу её слов! Не зная Эстель, не верит её опыту, суждениям и мастерству. Очередная догадка вызвала в ней короткий всплеск почти что ликования, постыдного по сути своей, но обстоятельства встречи с сыном были для Эстель вторичны, незначительны, и важен — лишь он сам.

И пусть так легко поверить, что хранительница едва смежила ресницы, и покой её так легко прервать... что он поверхностен, преходящ, как всё, принадлежащее жизни.

Но жизни здесь нет. А сон и смерть порой так схожи...

Так пусть его не обманет это лёгкое дыхание, и этот румянец, и эти губы, что навеют грёзу о жаркой встрече, не о последнем прощании.

— Она не видит снов. — Эстель позволила тени живого чувства проявиться в голосе.

Она и впрямь испытывала сожаление. За то, что так вышло. За то, что всё в мире равновесно, и одна жизнь идёт в счёт другой... в лучшем случае. За то, что двоим сразу не спастись. Не так, не теперь. Что все её, Эстель, старания и тщания пропали втуне, хоть она пыталась, правда пыталась... пусть первая, с того самого мгновения, когда накололась на отрешённый взгляд Ариаты, знала, что никакое усердие не будет достаточным. И что труды множества иных целителей также бесплодны, а ведь они-то не были посвящены в их с Ариатой тайну и действительно верили, верили, что для неё не всё потеряно.

И жаль, конечно, бедной девочки... но отчего же бедной? Она имела мужество принять решение, она была умна, понимая, насколько жизнь Демиана ценнее её собственной, и за то Эстель вечно пребудет ей благодарна.

Каяться ли Эстель за то, что для неё именно это главное? И перед кем? Коганом, никогда отцом не бывшим?

И сыновней потере Эстель сопереживала также и потому едва помедлила с оглашением того, к чему подводила речь. Боги, насколько же мало она знает о сыне! Насколько сильные чувства мог испытывать к кармаллорской герцогине этот облечённый властью, облачённый в чёрное молодой мужчина? И какова была природа этих чувств? Как прочно связали этих двоих немногие и непродолжительные встречи?

В том, что встречи были именно такими, Эстель не сомневалась. Не только потому что аккуратно вызнала эту подробность у Трея и Иленгара. Какими им ещё быть? Свиданиям без пяти минут Магистра и осиротевшей, лишённой родственной опоры богатой наследницы, успевшей к тому же побывать просватанной за другим? Трагически погибшим, к слову, но тут уж Эстель не остаётся ничего кроме как строить предположения.

Меж тем, что же выходит: едва ли десяток недолгих свиданий, скованных непременным присутствием свидетелей, послужили достаточным поводом к жертвенному поступку девушки?

Вспоминая провидческий взгляд, Эстель всё уверенней склонялась к выводу: то не было собственной волей хранительницы.

Это первоисточник распорядился ею как фигурой на доске; заплатил важной во спасение главнейшей, без которой игра проиграна заведомо.

Так и для Демиана сговор с последней в роду герцогиней вполне мог являться скорее расчётом, нежели велением сердца. Что таить, Эстель уповала на эту догадку. Она не могла винить сына в устройстве брака по расчёту; смешно, помилуйте, ведь в среде, взрастившей её, любовь между супругами почиталась едва ли не верхом неприличия. К тому же Демиан пёкся не о личном благосостоянии, а на войне, как известно, все средства хороши.

Во всяком случае, это лучше, чем допустить, что смерть Ариаты обернётся для сына болью, сравнимой с той, что испытала сама Эстель, лишившись его отца.

— Если позволите, мэтр... Полагаю, правильнее будет предать её тело огню. Позволить смерти взять то, что уже принадлежит ей. Не длить это... существование, оплаченное ценой каждодневных усилий лучших целителей Предела. Не разумнее ли употребить их умения там, где они принесут действительную пользу?

И вновь Эстель была готова ко всему кроме того что воспоследовало въяве.

Он услышал её слова. Но одни лишь слова, будто пришедшие ниоткуда, принесённые ветром. Слова без голоса, слова, отродясь не коснувшиеся губ. Её он не слышал, и взгляд его не коснулся Эстель, взгляд её — её! — сына принадлежал пустой скорлупке под пологом, покинутому кокону... — она-то знала!

Если бы Эстель прикинулась непонятливой... проявила настойчивость... да что там — назойливость — Демиан, верно, мог бросить через плечо что-нибудь вроде "Оставьте нас, любезная". На большее она не рассчитывала.

Но он не сделал и этого. Просто в единый миг Эстель ощутила своё присутствие рядом с ним... как неуместное. Само пространство вокруг него отторгало её, пока безболезненно, но однозначно.

Пятясь, словно отчитанная горничная, Эстель затворила дверь, прикипев к металлу засова пальцами — как на лютом холоде, с кожей, до костей сорвёшь. Прижалась и лбом — да к железным скобам, задышала мелко, как собачонка задышала, Всемилостивая, боги...

За что?..

А чего ты, собственно, ожидала, дорогуша? — ухмылкой отозвался в ней кто-то. Кто-то очень злой или очень несчастный.

Коган откачнулся от стены, протягивая руку, широкопястную, совсем не изящных очертаний руку, и Эстель не раздумывая схватилась за неё, и ком в горле не исчез, но протолкнулся первый вздох.

— Пойдём, — сказал он просто, так просто, не ласково, но и без злобы сказал.

— Коган!.. — прошептала она в строгие светлые глаза, и под взглядом этим перевернувшийся мир как-то сам собой утвердился, встал на ноги. — Мне так страшно, Коган. Отчего он такой?

Верно, Согрейн не впервой задавался тем же, ведь не вскинул бровь, не бросил угрюмо: "Грань и Бездна, о ком это ты лепечешь, женщина?", но не отвечал, долго, так долго, что Эстель уже не ждала услышать.