Узник зеркала (СИ) - Муратова
Это было настолько странно, что будь кто другой на месте Каты, он счел бы Колдблада безумным, но, взглянув в его туманные глаза, она не увидела в них ни намека на душевную болезнь — только на душевную боль. Она увидела человека надломленного и отчаявшегося, но всеми силами борющегося с превратностями судьбы. И ее чутье вновь напомнило о себе, сверкнув, как молния, стрелой пронзившая небосвод, и все внутри встрепенулось, зашумело, будто листва, терзаемая вихрем перед грозой, шепча, что поехать в Колдфилд — ее долг, пусть и выглядит в глазах других опасной авантюрой.
За прошедшие годы Ката хорошо изучила повадки Колдблада. Граф был замкнут до паранойи, он чурался всякого общения: неделями, а то и месяцами мог не проронить ни слова. Приказы отдавал холодно и подчеркнуто вежливо, был требователен, но справедлив. Напрочь лишенный честолюбия, он не слыл ни коллекционером, ни игроком, не волочился за женщинами и пренебрегал роскошью, но каждое дело, за которое принимался, доводил до конца с неизменной прилежностью и хорошим вкусом. Большую часть времени граф проводил вне поместья, но о том, что за дела связывали его с внешним миром, предпочитал не распространяться. Возвращался домой он обычно среди ночи, усталый и озлобленный, запирался на ключ в секретной комнате (порог которой еще никому из слуг не довелось перейти), проводил в ней два, от силы три часа, а потом шел в свои покои, бросался на кровать и спал как убитый целые сутки. О том, что именно он там делал, ходили разные толки, преимущественно среди молодых кухарок, но Ката никогда в пересудах не участвовала. Наверное, потому, что по чистой случайности ей довелось узнать больше, чем знали другие и чем ей самой бы хотелось. Невольно она стала тайной сообщницей графа, о существовании которой не знал и он сам, и была обречена преданно хранить его секрет. Случилось это пять лет назад, глубокой ночью, когда Ката поднялась с постели, чтобы спуститься на кухню и разогреть Себастьяну молока: его мучил сильный кашель, из-за которого он ворочался и не мог уснуть — и, проходя по западному крылу, услышала впереди тяжелую поступь графа. Не раздумывая, она юркнула в нишу у прохода и затаилась, даже задержала дыхание, чтобы себя не выдать. Она предчувствовала, что Колдблад не обрадуется их встрече. Граф шел по коридору, шатаясь из стороны в сторону как пьяный, его рубашка насквозь пропиталась кровью, острие шпаги, которую он не убрал в ножны, все было в бурых пятнах. Ката прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать. Ей едва хватило сил, чтобы выдержать тошноту и напряжение. Проходя мимо, граф остановился и настороженно прислушался, хотя Ката была уверена, что не издала ни звука. Окровавленное острие остановилось так близко, что ей мерещился его запах. Мерзкий соленый душок спекшейся крови. Ката закрыла глаза, чувствуя, как ее колотит мелкая дрожь, а колени против воли сгибаются, будто сделанные из мягкого воска. Но уже через мгновение граф продолжил свой ночной рейд и скрылся за углом, оставив гувернантку в глубоком душевном смятении.
После этого Колдблад отправил Кату и Себастьяна на юг, в санаторий у озера Каролеум, вода из которого, по легенде, могла вылечить любые хвори, а когда они вернулись, их встретил новый штат прислуги.
Ката никому об этом не рассказывала, но о случившемся не забыла. Она доверяла своему внутреннему голосу и доверяла графу. Она молилась за него: за то, чтобы ему хватило мужества принимать решения по совести, за то, чтобы все его беды остались позади и среди плотного полотна мрака наконец забрезжил свет. Она молилась, чтобы он выстоял выпавшие на его долю испытания, чтобы у его души, скованной мраком и льдом, появился шанс на возрождение. Она не знала, как ей толковать увиденное, и размышлять об этом не хотела: любые подозрения представлялись ей предательством. Она мечтала, чтобы он поделился с ней своими горестями, веря, что это помогло бы ему облегчить ношу, но не шла на поводу у любопытства. Графу было виднее, стоит ли придавать тайное огласке, ведь иногда скелет, насильно вытащенный из шкафа, начинает проявлять признаки жизни.
Ката многого не понимала в действиях Колдблада. Например, почему он, любя Себастьяна, как своего сына, делал над собой усилия, чтобы его нельзя было в этом заподозрить. Ката знала об истинных чувствах графа к мальчику с момента знакомства, но фортуне было угодно снова вовлечь ее в сцену, написанную для других. Однажды, в период очередного обострения болезни, жизнь Себастьяна висела на волоске: он лежал в бреду, не в силах ни то что подняться, но даже ворочать языком. Ката тогда не отходила от него ни на минуту: забыв про пищу и про сон, она сидела рядом с изголовьем и полными слез глазами смотрела, как жизнь покидает его рахитичное тельце. Кладя холодные компрессы на маленький пылающий лобик, она молила судьбу о его выздоровлении, или хотя бы о том, чтобы закончилась метель, и доктор наконец смог до них добраться. Временами Себастьян приходил в себя, жаловался на холод (хотя его лихорадило) и просил пить. Ката выполняла его просьбы и, чтобы отвлечь ребенка, рассказывала ему длинные и путанные истории, рождавшиеся тут же, на ходу, ее простым, неискушенным воображением. Если они заставляли мальчика улыбаться, у Каты от переполнявшей надежды начинало шумно колотиться сердце. Возможно, это произошло по молодости и неопытности, а может, благодаря особому складу характера, но она не просто привязалась к воспитаннику: она полюбила его — и, вместе с его угасанием, что-то отмирало и в ней, что-то усыхало и трескалось, причиняя урон остальным нетронутым частям и вызывая в ней такую невыносимую боль, что крик сам собой рвался наружу.
Из-за метели Колдблад вернулся из своей поездки раньше (слава богу, целый и невредимый), и, не меняя дорожного костюма, прямо с экипажа направился в комнату Себастьяна. К тому времени Ката не спала уже трое суток, почти пятьдесят часов, все ее тело болело и ныло. Колдблад безмолвно пересек порог и остановился за ее спиной.
— Вы устали, Ката, — он положил руку ей на плечо. — Вам нужно отдохнуть. Я подежурю за вас. Смените меня утром.
— Спасибо, милорд, но я не могу… — Она обернулась и встретила его взгляд: такой же холодный и отчужденный, как обычно, будто бы смерть ребенка не задевала его за живое. Но Ката этому равнодушию не поверила: она знала, что, хотя граф не давал волю своим чувствам, они все еще жили в
