Пепельная маска мести (СИ) - Лена Тулинова
Оставшиеся в Войдене женщины с детьми выживали как могли. На матерей был определенный спрос: их нанимали на какую-нибудь сезонную работу вроде обработки посевов, прополки клубники, сбора водорослей или цветов. Многие делали украшения и обереги – некоторые абавийки при этом владели магией на достаточном уровне, чтобы зачаровать амулет на что-нибудь несложное. Ну, а детишки были в основном предоставлены самим себе. Особенно сложно было с девочками: неприлично, когда они бегают где ни попадя, попадаясь на глаза мужчинам, а приглядывать за ними было особо некому. Матери с удовольствием продали бы лишние рты или отдали бы замуж, но мешали законы Эврои, запрещавшие слишком ранние браки.
Поэтому городские власти были вынуждены договариваться с бохравийскими храмами и абавийскими общинами, чтобы такие девочки росли в воспитательных домах. До восемнадцати лет они почти не выходили за пределы дворов этих домов, находясь под присмотром воспитательниц, которым платили из городской казны, а кормить и одевать девочек предоставлялось общине. В храмах время от времени даже проводили сборы денег на это благое дело.
Эдвин во всё это до встречи с Равой не вникал – он ведь был здесь приезжим, а в Льюдейле не сталкивался с женским населением абавийского квартала. Рава, чей муж оставил её беременную в порту и отправился с парой друзей переправлять груз «морских конфеток» в столицу, уже давно была возмущена посягательствами прихожан храма на молоденьких девиц её воспитательного дома. Вместе с двумя пожилыми соседками эта самоотверженная женщина всячески опекала и оберегала девочек. Но девочки вырастали, и по достижении восемнадцати лет надо было поскорее с ними что-нибудь решать. Рава старалась изо всех сил: пристраивала служанками к почтенным войденкам, выдавала замуж за хороших, по её мнению, людей. Но некоторые особо настырные прихожане храма наблюдали за воспитательным домом, как акулы за потерпевшими крушение, из последних сил цепляющимися за доски самодельного плота. Кружили, словно стервятники – Рава при рассказе не жалела красок.
И некоторые девушки все-таки попадались.
– Пять месяцев назад, пять, – Рава показывала растопыренную пятерню с ладонью, испещрённой мелкими синеватыми точками татуировок, – пропала Андия Валади. Кто искал Андию? Сначала свои искали, долго искали, по всем домам прошли. Бывший священник, тот, что был до этого, до Такхира, старый совсем – сам везде побывал, ему можно, его пустят. Пропала Андия Валади! Решили – ушла с караваном или морские разбойники умыкнули. И через двадцать восемь дней пропала Найдира. Андия – красивая девочка, не толстая и не худая, в самый раз, лицо белое, волосы – как шоколадный шёлк. А Найдира? Фитюлька она, малышка, кто на такую позарится? Тут уже начали полицию звать. Ваших, эвройских позвали, ну и пришёл этот ваш Туанг.
– Кап Туанг? – встрепенулся Эдвин.
– Уж не знаю, что у него там кап, а что не кап, но звали его Лейм Туанг, это точно. С видом человека, который уже на шесть ступеней в небо ушёл, он прошёлся по всей общине и сказал, что никаких следов похищения или убийства. Нет человека, нет и дела. Ну хорошо! Три месяца назад ещё девушка исчезла – я за нею уже смотрела, ночью выходила из дома и глядела на её дом, днём следила, когда сама не могла – мальчишку посылала за мелкую монетку следить. И что? Пошла она к самому храму, а оттуда уже не вернулась! Ну и я туда пошла. Смотрю – сидят на ступенях Пашик и толстый Динбохр, эти лентяи, которые всё своё время сидят, пьют храмовый чай, набираются святости, пока их жёны обстирывают и обслуживают эвройских жён!
Рава не на шутку распалилась. С красивого лица уже не сходил румянец, чуть вывернутые губы сердито сжимались, едва женщина умолкала, тёмные глаза, красиво подведённые краской, сверкали. И хотя это всё пока никак не относилось к делу об убитой Джанне Мелик, Эдвертон не прерывал рассказ. Разве что вставлял краткую реплику – но и только.
– И вот я вижу этих двоих негодяев – и руки у них по локоть расписаны, да не белым, а чёрным и красным. Чёрное понятно – грехи, а красное – это неправильно. Никто в наши дни не делает красных знаков, потому что это кровь. А в Бохравию на крови не поднимешься.
Эдвин на всякий случай покивал. Смысл был примерно понятен, а перебивать Раву не хотелось.
– Спросила я у Пашика, что такое на руках у него, а он руки в рукава спрятал, вот так, – женщина сунула правую руку в левый рукав, а левую в правый, – и глаза прячет. Ясно, думаю, и спрашиваю у этих двоих – а не видели, что сюда Элва заходила? Какая такая Элва, они мне говорят, нельзя женщинам в храм входить. И больше не видела я её. Тут месяц прошёл, а у нас в общине, знаете, айсир, не было больше выпускниц из воспитательного дома. Все остальные девочки, кто постарше – кому пятнадцать, кому шестнадцать, по нашим законам или дома сиди, или замуж иди, а по вашим ещё маленькие. И вот позавчера слышу – лезут к нам. Нагло лезут, не прячутся – через стену перемахнули и прямо в спальни к девочкам постарше. Ну, мы с Мауледой схватили кто топор, кто поднос медный, тяжелый, и за ними. Ещё чего выдумали: к девушкам невинным залезать? Поднялся тут шум, гам, визг, кто подносом по голове получил, а кто и топором… правда, Мауледа добрая – обухом огрела. Вот вы, айсир полицейский…
– Дьер Эдвертон, Рава, – вежливым голосом напомнил Эдвин. – Я ещё ученик у моего Мастера… и я не принц, чтобы меня звать «айсир».
– Ну, по внешности судя – так самый настоящий принц, красивый, – сказала Рава. – Вот вы бы сходили к Пашику и убедились бы сами, что у него там под его шемахом на голове! Наверняка от моего подноса шишка с кулак! А Динбохр потому на улице и не появляется, что у него от топора наверняка вся рука отнялась.
Женщина поневоле повысила голос, рассказывая это. А затем кивнула на фотографии
