Избранная и беглец - Штерн Оливия

И поэтому, для закрепления эффекта, Оллин почти прорычал:

— Одевайся. Ты. Остаешься. Здесь.

— Нет!

Он не успел и глазом моргнуть, как одеяло взметнулось, и вот она уже стоит напротив, высокая, изящная, и темная ткань струится по телу, обрисовывая каждый его изгиб. А в глазах полыхает ярость, взращенная на глубокой и непонятной боли.

— Отпусти меня… Оллин. Отпусти! Ты же… ты хороший. А у меня там остался сын, маленький мальчик. Он прекраснее всех на свете, и каждый час вдали от него я умираю. Сжалься. Зачем я тебе? У тебя может быть сколько угодно других… женщин.

«Сын», — повторил он про себя.

Оказывается, у его женщины был ребенок от другого. Впрочем, что удивительного. Но все равно неприятно царапнуло по сердцу, как будто скальпелем ковырнули кожу. Оллин посмотрел на нее, невольно потянул носом — легкий цветочный аромат скользнул по нервам, окутывая, лишая способности мыслить здраво.

«Она не твоя, — хихикнул здравый смысл, — отпусти».

«Не могу. Не могу и не хочу».

«Отпусти», — молили широко распахнутые глаза Айрис.

«Возьми меня», — нашептывали ее пухлые, чуть приоткрытые губы.

Оллин резко отвернулся. Плевать на то, что где-то там у нее ребенок. Плевать на то, что у нее есть мужчина. В конце концов, все эти шрамы — откуда им взяться, если не от мужниной тяжелой руки?

— Одевайся, — процедил он, — ты останешься здесь.

И в этот миг все изменилось. Лицо Айрис исказилось гримасой, и она, хрипло вскрикнув, попросту бросилась на него. Одеяло упало, Оллин играючи увернулся от скрюченных пальцев с грязными, кое-где обломанными ногтями, перехватил ее за запястья.

— Отнусти-и-и-и! — дикий вопль, в котором так мало человеческого.

Резко завел ее руки за спину. Она пыталась пинаться ногами, зубы клацнули в миллиметре от щеки.

— Отпусти! Ненавижу-у-у!

Еще через мгновение Оллин бросил ее на диван лицом вниз, продолжая держать руки за спиной, придавил коленом спину. Айрис задрожала и обмякла. До него донеслись тихие беспомощные всхлипы. И Оллину снова было больно. Тягучими каплями боль перекатывалась в груди, под ребрами. Словно шарики ртути, и каждый шарик жжет и тянет, и заставляет морщиться…

Он наклонился и прошептал ей на ухо:

— Если надо будет, я тебя свяжу. Но ты никуда отсюда не уйдешь.

— Лучше бы ты дал мне утонуть, — прошептала она, с трудом поворачивая голову, — ты такой же, как и…

Все смешалось — боль, нежный будоражащий аромат неведомых цветов, раздражение оттого, что женщина вела себя совершенно неразумно. Мир вокруг, кают-компания — все подернулось зыбкой пеленой. И как-то отстраненно Оллин подумал о том, что прижимает к дивану совершенно обнаженную женщину, которую до умопомрачения хочет аватар, да и он сам, и которая, в общем-то, ничего не сможет сделать, пожелай он продолжить.

Мысли сплелись в бестолковый цветастый клубок.

Ему было плохо и больно. И одновременно — невыносимо сладко. Новые чувства, запахи, ощущение податливого нежного тела под руками вымели напрочь саму способность мыслить. И Оллин мало что соображал, склоняясь к узкой белой спине, проводя носом по позвонкам, от лопаток к шее, прикусывая гладкую кожу на плече.

Кажется, Айрис тихо плакала.

А у него в груди раскрывал лепестки стальной цветок, и каждый лепесток резал ножом. И в то же время еще никогда Оллину не было настолько хорошо.

Он разжал пальцы, отпуская ее запястья, и тонкие руки безжизненно упали. Он положил ладони на ее спину, по обе стороны от позвоночника, и медленно повел вниз. Каждое прикосновение рикошетом билось в висках вместе с пульсом. В низу живота сладко ныло. Дыхание сбилось окончательно.

— Ненавижу, — донеслось чуть слышно.

Перед глазами взорвалось солнце. Ослепительно-белым. Пронзило сознание тысячью игл. Оллин резко подхватил ее под мышки, переворачивая. Ему хотелось видеть ее лицо, читать ее глаза, но она лишь отворачивалась, и по щекам текли слезы.

— Ненавижу…

И ему захотелось ее ударить. А потом распластать ее, развести в стороны эти красивые стройные ноги, и…

— Убирайся, — прошептал Оллин. И почти прорычал: — Убирайся! Чтоб я тебя не видел больше!

Он дернул на себя безвольное тело, протащил через кают-компанию. Кажется, она что-то кричала, но он уже не слышал. Стальной цветок окончательно раскрылся в груди, полосуя внутренности, заставляя сгибаться пополам от боли.

И словно лопающиеся мыльные пузыри — за что она так со мной, за что?!

Двинув кулаком в панель управления замком, Оллин выволок упирающуюся женщину в узкий шлюз, протащил еще и вытолкал в открытый люк. Там было пол метра до земли, Айрис вывалилась и тут же пропала из виду.

Теперь… закрыть люк. Отдышаться. И на этом все.

Оллин хватал ртом воздух, перед взглядом плавали темные клочья, словно кровавые сгустки.

Ну надо же… Что это было?

Он горько усмехнулся. Ой, какой глупец. Притащил в корабль женщину, вообразил вдруг, что она воспылает любовью и благодарностью. С чего бы? Он для нее чужой. Считай, похитил. У нее где-то там ребенок. И муж, который наверняка ее лупит, но к которому она давно привыкла.

Оллин так и стоял в шлюзе, уткнувшись лбом в холодную переборку.

В самом деле, с чего он взял, что нужно спасать, а затем тащить к себе полудикую, совершенно нецивилизованную человечку?

Неосознанно потер грудь. Странно, стоило только выбросить ее из корабля, как и боль стихла…

Он несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь унять бешено колотящееся сердце.

Все, хватит. Никаких больше женщин. По крайней мере, не диких.

И побрел внутрь корабля.

Правда, эта Айрис осталась посреди леса совершенно голой. Ну и что. Бегала же в одной рубашонке, и ничего, не умерла…

Он вернулся в кресло пилота, по пути засадив кулаком по пружинящей переборке. Разбил костяшки до крови, но этой боли почти не чувствовал. Ощущение было такое, словно его поджаривают на сковородке. И всего одно желание, утягивающее разум в бурлящую пучину: вернуть. Выскочить наружу, подхватить на руки, притащить внутрь корабля. Привязать к креслу и отчалить с этой планеты. В космосе ведь некуда бежать, и его — теперь уже точно его! — куколка будет рядом. Ну и что, что против воли. Привыкнет со временем…

Оллин со стоном обхватил руками голову. То, что происходило с ним, было неправильным. Так нельзя… Да и что в ней такого, что ему так хочется держать ее рядом, при себе? Ну, просто худая, довольно высокая женщина. Ну, глаза как блюдца, серо-голубые, такие чистые. Лицо сердечком и длинные волосы, светлые-светлые, почти белые, словно паутина лунного света.

Так, все. Надо было с этим заканчивать.

Но, противясь самому себе, дрожащими пальцами он все-таки включил панорамный обзор. Развернувшись вокруг, голограмма расцвела буйством красок, отображая все происходящее вокруг корабля.

Айрис… он увидел ее, медленно бредущую прочь. Она сутулилась и зачем-то пыталась прикрывать грудь, хотя никого здесь не было. Легкий ветер играл волосами, путался в тяжелых прядях, и Оллин ощутил почти физическую потребность запустить свои пальцы в них, почувствовать шелковистую тяжесть.

«Дурочка», — подумал он, глядя на Айрис со спины.

Выглядела она как драгоценная фарфоровая статуэтка. У него их никогда не было, но он видел такие, когда пользовался нейротренажерами. Молочно-белые, покрытые сеточкой тонких трещин, хрупкие и оттого практически бесценные.

Айрис медленно, чуть припадая на правую ногу, уходила прочь. Не оглядываясь. Кажется, ее плечи мелко подрагивали.

«Если не оглянется, то пусть уходит», — решил для себя Оллин.

И это решение провернулось под сердцем, как ржавый гвоздь.

Она дошла до возвышающихся деревьев, так и не оглянувшись. Он, слыша скрежет собственных зубов, потянулся к переключателю, собираясь тем самым оборвать и собственные мучения. А взгляд, помимо воли, так и прилип к тонкому телу. Она была… жалкой и беззащитной. Пусть и глупой, но все равно жалкой. Хотелось закрыть ее собой, чтобы никто и никогда больше не обидел.