Север и Юг - Софья Валерьевна Ролдугина
«Неужели сам Радхаб?»
Дирижабль поднимался вверх так быстро, что двигатели и проводящие морт пути едва выдерживали.
Незнакомец в белом уборе поднял руку, готовясь отдать приказ… но тут сильно запахло палёным, и вниз полетел, роняя искры, объёмистый свёрток.
…это действительно походило на фейерверк – только грохоту было втрое больше, а огней меньше. Половина дома купца попросту обрушилась; часть воинов лежала на мостовой, не двигаясь более, а другие безуспешно пытались подняться, тряся головами.
Их командир исчез без следа.
– Выше бы подняться, – пробормотал Иаллам. – Эй, ясноокая госпожа, они ведь нас морт-мечами не достанут?
Она хотела ответить – и закашлялась.
На губах была кровь.
Фог кое-как сумела перебраться в навигаторскую, борясь со слабостью; когда дурнота наконец отступила, Ашраб уже остался далеко позади – дивный и страшный город с разноцветными стягами на стенах, тонкими шпилями и прекрасными дворцами.
– Как там… как там… – «Сидше», хотела сказать она, но в голову лезли одни глупости. – Как там наши покупки?
– Еда-то? В полном порядке, девчонка уже обедает, – весело ответил Иаллам, обмахивая её бумажным веером. – Или ужинает. Ух, и прожорлива она! Кстати, знаешь, как Онор дочку назвала? Садхам.
– Ей пойдёт, – улыбнулась Фогарта, пытаясь сесть. – Куда мы летим?
– В Лоргинариум, – коротко ответил Сидше с капитанского кресла. – Ты бы отдохнула пока. Дорога предстоит долгая.
Она кивнула, соглашаясь, но сдвинуться с места так и не смогла.
Ашраб стремительно отдалялся – ещё немного, и вовсе исчезнет. И тогда бы вокруг, насколько хватало глаз, остались бы только пески: белые, желтоватые, как старая кость, и багряные…
И – бескрайнее небо над ними.
Фог смотрела и чувствовала себе старше на целую жизнь.
…«Штерра» летела на север – быстрее ветра, быстрее мысли, но судьбу обогнать всё-таки не могла.
Эпилог
ЭПИЛОГ
Ульменгарм – город большой, суетливый; чужеземцев он любит – так, как дети любят сласти.
Хвать цепкой рукой да на зуб.
Потому-то он охотно встречает гостей: проходимцев-кьярчи, вальяжных купцов-южан, суровых дружинников, возвращающихся из дальнего похода, гордых сыновей из благородных семейств, степенных матрон…
Даже таких, как я, Дёран, бродячий певец и сказитель – и тех привечает.
Разминуться здесь, впрочем, легче лёгкого. Закружит толпа, подхватит – и понесёт прочь, как ручьи в половодье увлекают всякий сор с берега. Тут не то что старого приятеля не увидишь – и родную мать-то не приметишь, особенно в новом платке, купленном тут же, на прилавке у улыбчивой торговки. Потому я ничуть не обижаюсь, когда мой друг проходит мимо, даже не оглянувшись… впрочем, он сейчас никого не узнаёт.
Совсем новый, можно сказать, стал человек. Другого полёта птица.
Чего я совсем не ожидаю – так это встретить ту, кому положено сейчас в Шимре сидеть и в цехе кимортов усердно трудиться, чтоб на собственный знак отличия заработать.
– Фогарта, – шепчу, привставая с лавки придорожного трактира. – Или не она?
Её тоже не узнать, стала совсем другая. В глазах – небо, в волосах – солнце; и смотреть больно, и отвернуться сил нет. Брови, кстати, весной опалённые, уже назад отросли. Вон, идёт, хмурится – чисто как взрослая. Склоняется к прилавкам, выбирает; сундук следует за ней, как верный пёс. Когда с покупками покончено, она с облегчением отряхивает ладони – и запрыгивает на него, садится на крышку, скрещивая ноги.
И – собирается улететь прочь.
…а там, на другой стороне площади, стоит тот мой приятель, который минуту назад мимо прошёл, не узнав меня. Стоит – и с места двинуться не может, точно зачарованный, и явно видит не пёструю толпу перед собой и не шумный базар, а только рыжеватые локоны, горящие на солнце, да ярко-бирюзовые ишмиратские одежды, струящиеся по ветру.
– Ну же, – шепчу, – узнай. Вспомни. Не меня, так её, иначе зачем это всё?
Пальцы сами тянутся к семиструнке, к самой верхней, басовитой струне; касаются её слегка – и морт, сплетаясь со звуком, растворяется в нём, и летит, летит, пронзая пространство, и несёт в себе одну мольбу:
Ну же, оглянись. Посмотри.
Но почти тут же навстречу взмывает другая волна – это поёт флейта, и мелодия мне хорошо знакома. Крепко зажмуриваюсь, так, что фейерверки под веками расцветают, а когда снова открываю глаза, то вижу человека из далёкого-далёкого прошлого. Он стоит на другом конце торгового ряда и качает головой; его губы двигаются, и мне не надо слышать слова, чтобы их узнать.
– Всему своё время, – говорит он. – То, что ушло, не вернуть. Тебе ли не знать?
Ответить мне нечего.
К ночи начинается дождь, и площадь постепенно пустеет. Смолкают песни; смолкают голоса.
Остаётся только
