Мэгги Стивотер - Жестокие игры
Я резко дергаю повод и прижимаю железо к груди Корра, пока он не успел испустить зов. До тех пор пока он в моих руках, он не будет петь песнь водяных лошадей.
Возвращаясь к покатому склону для спуска лодок, я вижу силуэты наверху, у дороги к Скармауту. Люди стоят на гребне холма, там, где он встречается с небом, черные на фоне пурпура. И хотя они далеко, одного из них не узнать невозможно, настолько он тяжеловесен по линиям, — это Мэтт Малверн. Поза зрителей говорит о том, что они интересуются моими успехами, и потому я продвигаюсь вперед с осторожностью.
Мне не требуется много времени на то, чтобы выяснить: Мэтт Малверн помочился в мои ботинки.
Люди на гребне хохочут. Я не желаю доставить Мзтту удовольствие, как-то проявляя свои эмоции, и потому просто выливаю мочу на пляж — там ей самое место, — и связываю ботинки шнурками. Я вешаю их на седло на спине Корра и начинаю подниматься по склону. Хотя уже почти полностью стемнело, у меня еще много дел; до десяти я должен успеть к Грэттону. День еще продолжается, растягиваясь передо мной, невидимый в темноте.
Мы идем в глубь острова.
Мои ботинки воняют мочой.
Глава десятая
Пак
Я очень давно не бывала в Скармауте после наступления темноты, и это напоминает мне то время, когда папа обрезал волосы. В первые семь лет моей жизни у папы были темные локоны, похожие на мои, — и он всегда говорил, что утром нужно первым делом их расчесать, а уж потом заниматься чем хочешь. Но когда мне было семь, папа однажды вернулся с причала с обритой головой, и когда я увидела, как он входит в дверь и целует маму в губы, я заплакала, потому что приняла его за чужака.
То же самое происходит со Скармаутом после наступления темноты: он превращается в совсем другой Скармаут, не тот, который я знаю всю свою жизнь, и мне совсем не хочется, чтобы он целовал меня в губы. Ночь раскрасила весь город в темно-синий цвет. Здания тесно прижимаются друг к другу и, цепляясь за скалы, всматриваются в бесконечную черную набережную под ними. Уличные фонари окружены сияющими гало; бумажные фонарики ползут по проволокам, привязанным к телефонным мачтам. Они похожи на рождественские огни или на светлячков, они поднимаются к едва заметным темным очертаниям церкви Святого Колумбы над городом. К стенам прислонены сотни велосипедов, а вдоль улиц припарковано столько автомобилей, сколько их и быть не может на всем острове, и фонари отражаются в их ветровых стеклах. Машины извергают из своего нутра совершенно незнакомых мне людей, а велосипеды принадлежат полузнакомым парням. Такое количество людей на улицах я видела только во время ярмарки.
Все это кажется волшебным и пугающим. Я теряюсь, а ведь нахожусь всего лишь в Скармауте. Я просто вообразить не могу, что будет делать Гэйб на материке.
— Пак Конноли! — кричит кто-то, и я догадываюсь, что это голос Джозефа Берингера, — Тебе разве не пора спать?
Я ставлю велосипед Финна как можно ближе к лавке мясника и прислоняю его к металлическим поручням, которые предназначены для того, чтобы вы не свалились на набережную, когда вам совсем того не хочется. Вода сегодня пахнет как-то таинственно, запах отдает рыбой, но я всматриваюсь вниз, на причал, выясняя, нет ли там рыбачьих лодок. Но там нет ничего, кроме черной воды и отражений, из-за чего кажется, что под поверхностью соленой воды прячется еще один Скармаут.
Джозеф кричит что-то еще, но я не обращаю на него внимания. Правда, отчасти я даже рада тому, что этот болван здесь, ведь он представляет собой устоявшуюся частицу моей жизни и придает всему вокруг более знакомый вид.
Моя голова дергается, когда Джозеф тянет меня за связанные в хвост волосы. Я резко оборачиваюсь, уперев руки в бока. Он одаряет меня чересчур широкой улыбкой. На лбу у него прыщи, сразу под линией волос. А губы сложены так, словно он восклицает: «У-ух!», восторгаясь тем, что я на него смотрю.
Я пытаюсь придумать что-нибудь остроумное, но ощущаю только раздражение от того, что кажущееся смешным такому вот одиннадцатилетнему сопляку, продолжает смешить и особу семнадцати лет. И потому лишь яростно бросаю:
— Сегодня мне не до тебя, Джозеф Берингер!
Это и всегда правда, но сегодняшним вечером в особенности. Дело в том, что я вроде как должна записаться на бега в качестве участника. Видя, как я спешу в Скармаут, Финн любезно предложил покормить Дав за меня. Когда я уходила, он заглядывал в кормушку с таким видом, как будто перед ним было самое сложное изобретение, какое он только видывал в жизни.
За моей спиной Джозеф снова твердит о том, что мне давно пора спать, — он всегда повторяет одно и то же до тошноты, — и я просто не слушаю его, спеша добраться до Грэттонов, до лавки мясника. Я поглядываю на прохожих; отчасти это уже туристы, и я вспоминаю о том, как мама повторяла, что нам просто необходимы бега, ведь без них остров бы просто вымер.
Ну, этим вечером остров уж точно жив.
У Грэттона ужасно шумно, люди выплескиваются на улицу. Мне приходится проталкивался к двери. Я бы не сказала, что жители Скармаута сплошь грубияны, просто от пива мужчины глохнут. Внутри все жужжит и гудит. Потолок, выставивший напоказ все свои балки, нависает низко над головой. Я никогда не видела здесь такого сборища. Но впрочем, есть смысл в том, что именно лавка мясника должна быть чем-то вроде неофициального клуба для участников бегов, ведь именно здесь наездники получают мясо для водяных лошадей.
Все, кроме меня.
Прямо перед собой, у противоположной стены, я вижу Томаса Грэттона, он что-то кричит кому-то в ухо. Его жена, Пег, стоит за прилавком, улыбаясь и болтая, и в ее руке — кусок мела. Возможно, Томас и является владельцемлавки, но, как говорил папа, по-настоящему всем тут заправляет Пег. Все мужчины в Скармауте влюблены в Пег. Папа говорил, это потому, что мужчины знают: Пег могла бы аккуратненько вырезать их сердца, и это их привлекает. Конечно, дело не в ее внешности. Я слышала, как Гэйб однажды сказал, что видал грудь и побольше. Наверное, это действительно так, но я помню, как меня задели эти слова. Неужели достоинства девушки определяются только размерами ее груди?
Я пристраиваюсь в хвост очереди людей, которые дожидаются, пока Пег запишет их имена на грифельной доске. Я стою за мужчиной в тускло-синей куртке и шляпе, и у него такая огромная спина, что я за ней ничего не вижу. Я чувствую себя младенцем, случайно попавшим в комнату, где в стены вбиты мясные крюки. Томас Грэттон ревет на толпу, требуя прекратить курение в лавке, а мужчины с хохотом орут что-то в ответ.
