Ханна Хауэлл - Поцелуй вампира
Стоя спиной к холодной каменной стене и лицом к двум мужчинам перед нею, Эфрика не видела возможного пути к спасению. Она думала, что достаточно осторожна, чтобы быть в безопасности, но, очевидно, не настолько, насколько следовало, так как дала этим подонкам шанс, которого те давно дожидались. Ей никогда бы и в голову не пришло, что для того, чтобы сбегать в уборную, она нуждается в телохранителе. Тот факт, что оба мужчины были в крови от нанесенных ею ран, конечно, радовал, но она знала, что эти раны дорого ей обойдутся, если она не выберется отсюда.
Негодяи ринулись на неё, и ей пришлось приложить все усилия, чтобы воспрепятствовать обоим мужчинам добраться до нее одновременно. На этот раз они не обманулись ее маленьким ростом и принадлежностью к женскому полу, полагая, что будет легко захватить и удержать ее. Когда Лаклейн с силой швырнул ее о стену, она удивилась, что еще не чувствует или не слышит треска ломающихся костей. Эфрика поняла, что они собираются отомстить ей, заставив страдать за те повреждения, которые она им нанесла. Когда мужчинам, наконец, удалось прижать ее к стене, девушка зашипела на них. Взглянув на их лица, она поняла, что во время схватки, очевидно, слишком явно продемонстрировала им свое происхождение. Но их краткое замешательство тут же исчезло, сменившись выражением жёсткой решимости. Эфрика знала, что бороться с ними больше не сможет, настолько она избита и обессилена.
И тут неожиданно позади мужчин появился Дженкин. Эфрика решила, что в этом образе, с волчьими глазами и оскаленными зубами, который он принимал порой, была своя особенная дикая красота. При взгляде на лица своих обидчиков, внезапно сбитых с ног и разлетевшихся в разные стороны, Эфрика поняла, что те не слышали и не видели прихода Дженкина. Томас растянулся на полу в нескольких футах от нее и не двигался, но Лаклейн начал приподниматься. Эфрика увидела, что Дженкин поворачивается прямо к этому негодяю, ярость все еще отражалась в его чертах, увидев которые, уже никто не смог бы их позабыть. Она из последних сил бросилась в его объятия и обвила руками за шею.
— Спрячь зубы, Дженкин, — прошептала она, стараясь удержаться в сознании до тех пор, пока не минует опасность.
Это было нелегко, но Дженкин обуздал свою ярость и жажду крови. Он сжал свои губы, прежде чем повернуться к Лаклейну. Запах их крови, сочившейся из порезов, оставленных ногтями Эфрики, еще больше осложнял контроль. Держа в руках дрожащую Эфрику, он неистово жаждал заставить ублюдков дорого поплатиться за то, что осмелились тронуть её, причинили ей боль и вынудили испытать такой страх.
— Когда я ещё раз посмотрю сюда, тебя и того куска падали тут быть не должно, — резко бросил Дженкин и снова обратился к все более слабеющей Эфрике. — Ты ранена.
Услышав рычание в его голосе, Эфрика с усилием проговорила:
— Ничего страшного. Меня немного оглушило, ну и пара ушибов, вот и всё. Не вздумай порвать им глотки. Пойдут разговоры, ты же понимаешь.
Дженкин громко вздохнул.
— Знаешь ты, как лишить мужчину всей радости жизни, девочка.
Эфрика попыталась улыбнуться, хотя и не была до конца уверена, что он шутит.
— Они ушли?
— А, да, унеслись прочь, точно удирающие крысы. Ну, может, чуть помедленнее, потому что одной крысе пришлось тащить другую. — Дженкин подхватил её на руки, когда понял, что, по всей видимости, только держась за его шею, она сохраняет вертикальное положение.
— Уж не собираешься ли ты упасть в обморок?
— Женщины Калланов никогда не падают в обморок.
Едва произнеся эти слова, она полностью обмякла в его руках, заставив его закатить глаза в ответ на её напускную браваду. Он не знал, где расположены ее комнаты, сделав своим принципом не знать. Оставались его апартаменты, но он не решался отнести её туда. Эфрика в его комнате, на его кровати — это могло предстать большим искушением, чем он был бы в силах преодолеть.
Дженкин направился в сторону сада, на поиски скамьи, где он мог бы посидеть и поддержать ее до тех пор, пока она не придет в себя. Если бы кто-то случайно увидел их там, то подумал бы, что это романтическое свидание двух любовников под луной.
Оказавшись в саду, Дженкин нашел скамью, расположенную между двумя тонкими рябинами, притулившимися у высокой стены, и сел. Он удобно устроил Эфрику на своих коленях и стал рассматривать ее лицо в мягком свете полной луны. Невзирая на то, что все еще жаждал убить тех негодяев, которые напали на нее, Дженкин был рад, что она снова остановила его. Он не хотел, чтобы она увидела, как он творит такое насилие. Тот факт, что она знала, что он может сделать с человеком, приводил его в смятение.
На мгновение он задался вопросом, уж не начал ли он стыдиться своей сущности, но затем покачал головой. Дженкин не придерживался холодного высокомерия предков, той слепой гордыни, благодаря которым они видели в Посторонних немногим больше, чем бессловесную скотину для пропитания, но он гордился тем, что он МакНахтон. МакНахтоны теперь стали более цивилизованными, больше уважали все живое. Это страх заставлял их так тщательно скрывать свою природу, — страх перед страшной судьбой, ожидающей любого, кого уличили бы как ведьму, чародея или демона. И это страх позволил Лаклейну и Томасу избежать его ярости, страх увидеть выражение ужаса и отвращения на прекрасном лице Эфрики, когда он поднялся бы с тел этих двух мужчин с губами, обагрёнными их кровью. Да, Эфрика понимала, что он просто другой породы, чем она, а не одно из тех бездушных, восставших из мёртвых существ из неосвященных могил, которые питаются живыми людьми. Однако знать о его природе и наблюдать её проявления — две разные вещи. Дженкин знал, что если она отвернется от него со страхом и омерзением — это причинит ему несравнимо большую боль, чем он мог бы даже подумать. То, что он чувствовал к ней, далеко превзошло плотскую страсть и влечение.
Он прижался губами к ее лбу и глубоко вдохнул ее сладкий аромат. Даже мать Дэвида, женщина, на которой он хотел жениться и отметить как свою Пару, не задевала так глубоко его чувств, как эта хрупкая, изящная девушка. Эфрика была его истинной половинкой, и теперь, держа ее в своих руках, он думал о том, что никогда ещё так остро не ощущал своего одиночества, зная, что не сможет притязать на неё. Теперь, на этом фоне его былое ощущение своей обособленности казалось не более чем скверным настроением. Несмотря на то, что она всячески заботилась о нём и, — он уверен, — желала его, он был вынужден отказаться от искушения попытаться покорить ее сердце. Она была женщиной, которая любила сады, солнце и детей. Он же мог дать ей только тени, комнаты без окон и, весьма вероятно, бесплодие. Он не мог так поступить ней.
