Гарвардский баг (СИ) - Вольная Мира

— А Фирсов? Его зачем убил?

— Он — сопутствующий ущерб, — спокойно и ровно на этот раз ответил Красногорский. — Вообще, у вас удивительно много крыс, Слава, — мудак немного повернул голову, как будто к чему-то прислушиваясь. Замолчал.

Давай же, повернись так, чтобы я видел вторую руку. Ну!

— Разраб, который на тебя работает, тоже из Иннотек? Кто он?

Но Валентин проигнорировал вопрос, только снова провел по волосам.

А до меня вдруг донеслись звуки сирен с улицы. Едва слышные отголоски и все-таки я их слышал.

Хорошо. По-идее, Черт и его люди должны быть еще ближе.

— Тебя многие в твоем офисе ненавидят. Наверное, чувствуют, какая ты на самом деле. Знают, что ты убийца, Стася. Ты столько жизней забрала, и все как будто не про тебя.

— Я не трогала Дыма, — упрямо повторила Славка. — Мы с ним были лучшими друзьями, как вы со Свет…

— Не смей! — рыкнул Валентин. — Это я был его лучшим другом. Мы со Светой! Он приходил ко мне вместе с мамой Катей, мы ходили к ним. А ты все испортила! Убила его… и маму Катю! Хочешь расскажу, как она умерла?

Красногорский немного сдвинулся, но недостаточно, чтобы я мог увидеть оружие, если оно было, недостаточно, чтобы мог понять. Только Славка побледнела и распрямила плечи, впилась взглядом в лицо придурка. Я пригнулся и сделал еще шаг. Если через две минуты ничего не изменится, пойду так. Надо только все сделать быстро.

— Я сам принес бутылку. Заранее, потому что пообещал, сама бы она не смогла. Купил и принес, и смотрел, как она себя травит. Мама Катя долго умирала, несколько недель пила отраву. Сначала лишь небольшая слабость, потом головная боль и рвота. Сильнее и сильнее, с каждым днем все хуже и хуже, пока она совсем… Она не вставала в конце, Стася. Даже руку поднять было тяжело. Ее рвало постоянно, кровоточили десны, и приходилось вытирать кровь, у нее ужасно болела голова. В последние дни она отказывалась от еды и почти не пила. А когда умирала… Она даже кричать не могла, потому что сил не было, только хрипела. Знаешь, на что похож этот звук? На треск сухих веток, Стася! — он снова провел дрожащей пятерней по волосам и наконец-то сдвинулся, чуть наклоняясь вперед. А я с трудом удержался от облегченного выдоха. Пистолет был. Лежал рядом с кофеваркой, ствол смотрел прямо на Лаву.

— Я вымыл ее, переодел и отнес вниз. Мы…

Дальше ни слушать, ни ждать смысла не было. Вой сирен был совсем близко. Если он очухается невовремя…

Я положил телефон на пол, подобрался, напрягая каждую мышцу и кость в теле, натягивая собственные нервы до предела, до звона и боли. И вломился на кухню, врезаясь в Красногорского не глядя, сметая урода, наваливаясь сверху всем телом. Кулак врезался в челюсть с такой силой, что хрустнули костяшки. Я не обращал внимания на его трепыхания, почти не чувствовал ответных ударов, вообще не уверен, что они были, что он пробовал сопротивляться, как-то бороться, что пытался меня скинуть. Просто бил. Продолжал вколачивать в него кулаки, неспособный даже на рычание. Ничего не видел перед собой, ничего не слышал, даже Славкин голос не долетал.

За все, сука!

За несколько месяцев Славкиных нервов, за страх в ее глазах, за дрожь по ночам, за слезы и за то, что заставил ее вспомнить. За каждую гребаную анонимку. За сраные смайлики и это уродское «Превет, Стася», за имя, которое она ненавидит, за аварию и синяки на шее после Мирошкина.

Под моими кулаками хрустели и трещали его кости, кровь и сопли заливали рожу, он что-то хрипел и дергался, но я не понимал. Просто снова бил. До остервенения, почти до полной потери контроля, под дых, по ребрам и животу, наверняка ломая кости, и снова по роже.

Снова, снова и снова.

Занес кулак в очередной раз. Если попаду в висок — убью.

И громкий отчаянный крик прорезал вдруг тишину, заставляя замереть.

Славка что-то кричала, звала. И еще раз.

— …его! — каким-то чудом все-таки прорвался через низкий рокот ярости голос Вороновой. Я тряхнул башкой, держа придурка за глотку, потом снова, сбрасывая пелену. Пытаясь сбросить. Из этого, оказывается, очень сложно вырваться, невероятно трудно прийти в себя. Когда гнев душит, когда в носу и на губах запах и вкус чужой крови.

— Не убивай его, Гор! — Славка. Взволнованная и перепуганная Славка.

Я с трудом перевел на нее взгляд, с трудом, с невероятным усилием заставил себя повернуть голову и посмотреть. Такое простое действие сейчас требовало каких-то нечеловеческих усилий.

— Гор, пожалуйста, — Лава смотрела на меня. Колдовскими глазами своими, бледная, и кровь на подбородке и воротнике пиджака, кровь на запястьях из-за стяжек.

— Славка…

— Он без сознания, Ястреб, хватит, — так… так попросила, что меня выкрутило всего, протащило по углям и обломкам бритвенных лезвий.

И слезы прочертили дорожки на ее острых скулах, а тело тонкое затрясло.

— Помоги мне, пожалуйста, Гор. Мне больно, — прошептала едва слышно. И я дернулся, словно вынырнул на поверхность, включился и заработал отказавший мозг, принимая решение. В следующую секунду я уже открывал кухонный ящик, чтобы достать нож.

Снова тряхнул башкой перед тем, как подойти к ней, склониться.

Не только руки стянуты. Стяжки на лодыжках и вокруг ножек стула, чтобы Славка не могла встать, не могла ничего сделать, на правой щеке розовел след от удара.

— Хорошая моя, — прохрипел, подцепляя ножом пластик сначала на левой ноге. — Сейчас.

Я перешел ко второй стяжке, когда за спиной раздался какой-то шорох и вместе с ним Славкин испуганный вскрик.

Я обернулся, оставляя руки за спиной, но не успел.

Красногорский каким-то образом умудрился подняться на ноги и схватить долбаный пистолет. И сейчас целился из него в нас, в Славку.

— Валик… — тихо прохрипела Лава, и я почувствовал, как дрожащие, холодные пальцы сжались на рукоятке ножа, который я ей протягивал. Убедился, что Воронова держит оружие крепко, и только после этого повернулся полностью. — Валик, не…

— Заткнись! — оборвал придурок Славу, перевел взгляд на меня теперь совершенно точно безумный, загнанный. Стоял на коленях, истекал кровью, шатался, но, тварь, стоял. — Ты, — дернул он дулом, — в сторону! — на губах выступила кровавая пена.

— Красногорский, — покачал я головой, загораживая собой Воронову и поднимая вверх обе руки, — здесь сейчас будут менты, ты ничего не добьешься, просто не успеешь.

А он продолжал держать гребаную пушку, целился в Славку, никак не реагировал, как будто вообще меня не слышал, и не только меня. Топота ног на лестнице, воя сирен на улице он тоже, похоже, не слышал.

— Ты не успеешь, Красногорский, — повторил я громче. Так, чтобы до него дошло. — Прислушайся. Полагаю, они уже на лестнице.

И взгляд идиота вдруг прояснился. Он вскинул башку, прислушиваясь, как собака, и усмехнулся рвано, кривясь, выдохнул, словно сдулся. Изо рта вместе с этим выдохом опять брызнула кровь. А я слышал, как в дверь уже ломятся, грохот собственного сердца, рваное, частое дыхание Лавы. И продолжал стоять на месте. Ублюдку хватит секунды, чтобы нажать на курок.

— Раз так… — улыбка стала совершенно чудовищной, а дуло вдруг уперлось ему в подбородок. — Я сделал то, что должен был. Все, что мог.

Щелчок, грохот, и Валентин Красногорский выдохнул в последний раз, свалившись мешком с дерьмом мне под ноги. Тихо вскрикнула Слава, в коридоре раздался звук шагов — менты или люди Черта наконец-то ввалились в квартиру.

И воздух, ошпарив кислотой легкие, с шипением вырвался сквозь сжатые челюсти.

Собаке собачья смерть.

Как я и предполагал, первыми вломившимися оказались люди Лысого и в общем-то сам Лысый. К тому моменту, как они появились на замызганной кровью кухне, я уже поднимал Славку на ноги, прижимая к себе так, чтобы она не видела труп и кровь.

Хотелось верить, что ей не удалось ничего разглядеть из-за моей спины, пока Валик устраивал тут выступление одного актера на разрыв с полагающимися спецэффектами: соплями, слезами и все той же кровью на светлых стенах и полу.