Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

И каждый, где бы он ни был, знает, что этим Асморанта обязана Энефрет.

Теперь все знают о ней. Теперь каждый будет знать.

— Тот, кто попытается причинить Избранному вред, умрет, — говорит Энефрет, улыбаясь. — Потому что без Избранного умрет весь ваш мир, сгинет в темноте истинной ночи, которая настает через два Цветения, и ни днем позже или раньше. Готовьтесь. Устрашитесь. Поверьте.

Она смотрит на меня, на ребенка, и поднимается.

— Я буду поблизости, Инетис. Если я тебе нужна, просто позови. В эти дни до прибытия Унны я буду рядом с вами. Я тебя не оставлю.

— Что за истинная ночь, о которой ты говорила? — спрашиваю я. Слова Энефрет пронзают меня ужасом, который не проходит даже теперь, в свете дня и ее улыбки.

— Ты увидишь ее, Инетис. Все увидят.

Она исчезает так же быстро, как и появилась.

Я беру Эзу на руки. Он куксится и плачет, когда я пытаюсь завернуть его ноги в пеленку. Ему не нравится быть несвободным. Откинув шкуру, в сонную входит Елалальте — на сей раз это на самом деле она. Она склоняет голову, прося дозволения заговорить, и я разрешаю. Она тоже слышала Энефрет, ее взгляд полон благоговения и лишь мельком задевает ребенка, как будто она боится на него взглянуть.

— Люди волнуются, син-фира, — говорит она. — Син-фиоарна просил меня спросить, не хочешь ли ты выйти к ним и успокоить. Он ждет тебя у входа.

Серпетис не решился войти сюда. Отцовских чувств он явно не испытывает, но я и не жду их и не хочу. Это будет только мой ребенок. Только мой сын. Только мой.

— Я выйду, — говорю я. — Сейчас. Скажи людям и син-фиоарне, что сейчас я выйду и все им расскажу.

Постепенно меня затапливает осознание — настоящее осознание того, что происходит. Я, Инетис, дочь тмирунского наместника, нелюбимая жена нисфиура Асморанты — мать самого великого мага в мире. Думала ли я об этом, лежа на постели, мучаясь в лихорадке, превращающей мою кровь в пепел? Могла ли я представить что-то подобное, очнувшись в повозке на пути в вековечный лес? Может, все это были испытания, посланные мне Энефрет? Может, мне нужно было потерять все, чтобы обрести его — моего Эзу, моего бессмертного сына.

Я закутываю Эзу в пеленку, а потом еще в одну, игнорируя его возмущенный писк, надеваю теплый корс и штаны-сокрис. После рождения Кмерлана я лежала в постели почти четыре дня, слишком слабая, чтобы вставать и ходить по дому. Но с Эзой все не так. Я чувствую себя сильной, здоровой. Как будто и не было тех страшных трехдневных схваток, как будто и не родился ребенок меньше дня назад.

С ним все иначе.

Я беру Эзу на руки. По моему указанию Елалальте поднимает шкуру, и я выхожу из сонной и гордо прохожу по короткому коридору пути до двери, за которой меня ждет мой народ.

51. ОТШЕЛЬНИЦА

Мама ставит передо мной плошку с кашей и садится за стол напротив. Ее лицо с кожей, которая кажется зеленоватой из-за постоянной сырости, так не похоже на лицо человека, которого я оставила здесь шесть Цветений назад, когда ушла учиться к Мастеру.

Болота быстро едят людей. Шембучень — цветущий край, но цветут в ней совсем не полевые цветы. Сырая земля родит грибы и ползнь, червей-шмису и мох. С болотной стороны вековечного леса в него нет входа. Трясина затягивает, засасывает неосторожного путника так быстро, что он не успевает даже понять, что случилось.

Так и вышло с моим отцом два Цветения назад.

— Умер легко, — говорит мама. — Умер как уснул. Пока мы с Шыбертисом схватились за крюки, он уже глубоко был. Вытащили — как спит, только вся кожа зеленая. Ползнь уже успел обвить. Это он быстро.

Я киваю. Я знаю, как быстро умирают те, кто попадает в объятья болот. Для шембученца это — хорошая смерть, уйти без возврата, не породить шмису. Я знаю, что мать опустила отца обратно, когда убедилась, что он умер, и что теперь болота уже съели его целиком, не оставив и косточки. Теперь мой отец — само болото. А болото — сам отец.

— Так ты, говоришь, знаешь про эту Энефрет, — говорит она снова, и я снова киваю.

Я уже рассказывала о ней, но мама все равно как будто мне не верит, как не верила и тогда, когда я прибежала к ней с окровавленным, рассеченным лицом, крича, что не помню, откуда взялась эта рана. Как будто для нее то, что я не маг, означает, что я всегда лгу. Но я даже сейчас не могу заставить себя соврать, хоть и молчу о том, что творится глубоко в сердце.

— И потому мне надо вернуться, мам. Я должна быть рядом с Избранным сейчас. Наверное, он перенес меня сюда, чтобы я увиделась с тобой перед уходом.

Я не помню боли, не помню своих криков, разбудивших маму и заставивших его подумать, что в дом вломились воры или обезумевшая от шмису соседка. Я очнулась на своей постели, с уже остывшими брикетами орфусы под пятками, не понимая, где я и как сюда попала.

Воспоминания вернулись сразу, но легче не стало.

Я оказалась здесь, потому что не нужна? Золотое колесо под грудью светится в темноте, но я оказалась далеко от Инетис и Цилиолиса, хотя раньше не смогла бы покинуть Шин.

Мне нужно вернуться, чтобы узнать это. Я не могу остаться здесь и ждать, придет ли кто-то за мной — Серпетис, шепчет сердце, Серпетис — или нет. Но я не говорю маме о своих сомнениях. Ни к чему, не поймет она, а если узнает о том, что ее дочь, простая шембученка не из благородного семейства, влюбилась в наследника Асморанты, то, скорее всего, даже осудит.

— Как скажешь, Унны, — говорит она, называя меня детским именем. — Ты совсем уже взрослая стала, хоть и зря училась, выходит. Но нянька при младенце син-фиры — вовсе уж и неплохая работа. Я рада, что ты нашла свое место.

— Может, ты поедешь со мной, мама? — спрашиваю я, кладя свою руку на ее. — Правительница не откажет тебе. На войну много людей ушло, в городе пусто, тебе найдется место. Да и что ты здесь будешь делать одна?

Без мужчины в болотах выжить тяжело. Я уже отвыкла от этой давящей грудь сырости, от этого еле уловимого даже в Холода запаха плесени, доносящегося от болот. Я не хочу оставлять ее здесь одну, но знаю, что она не уйдет. Она не знает другой жизни. А я не уверена, что мы с ней свидимся снова, и потому все медлю и не трогаюсь с места, хотя надо бы уехать еще вчера. Или позавчера. Или пять дней назад, когда было намного теплее и после слов Энефрет в Шембучень пришли сухие, не по времени, ветра. Тогда я вытащила из дома всю одежду и жарила ее на солнышке, поворачивая то одним боком, то другим. Счищала зелень с дома, отдирала от крыши толстый мох там, где его было слишком много. Я делала то, что делала бы любая другая шембученка в дни перед началом Жизни, но сердце мое и думы моим были в Асморе. Были с теми, кто стал мне ближе Мастера, хоть и провел со мной не шесть Цветений, как он, а всего лишь три круга Холодов.

— Ну что я там буду делать? Ты ведь все равно уходишь, разве нет? — Мама прищуривается, словно пытается подловить меня на лжи. — Или уже передумала?

— Не передумала, мам. Но мне было бы спокойнее, если бы ты была там, а не здесь.

После трапезы мама отправляется спать. Я с радостью даю ей отдых, а сама отправляюсь на ручей, чьи воды текут так быстро, что в них не успевает завестись ползнь, и мою посуду в ледяной воде.

Восходящее солнце греет спину. Кажется, Жизнь уже совсем скоро, вот-вот начнется ее первый — черьский — круг. В Цветущей долине Холодам не дают много времени. Торопятся скорее изгнать лед из костей.

Топот копыт по деревенской улице привлекает мое внимание. Я поднимаюсь с корточек с плошкой в руке и оборачиваюсь, разглядывая раннего путника.

Это чужак. На нем зимний корс, лошадь фыркает, выдувая из ноздрей сырой воздух, путник оглядывается по сторонам. Ищет дом фиура, он чуть дальше от нас, он проскакал мимо. Я уже готова окликнуть, сказать, чтобы он возвращался, но тут с головы всадника слетает капюшон, и белоснежная коса вырывается из-под него на свободу. Наши взгляды встречаются, и синь глаз обдает меня таким жаром, что я почти отпрыгиваю от ручья и роняю на землю недомытую плошку.