Карина Демина - Серые земли-2 (СИ)

И душа у него порченая.

И сам он подозрение вызывает немалое, и был трижды освидетельствован коронными ведьмаками на предмет наличия иных сущностей, и был признан чистым, об чем официальные заключения имеются… да только, невзирая на все заключения, требуют, чтоб парень в монастырь ушел.

Или еще куда, главное, под замок.

— …меня читать научили и писать. И слову Вотанову… там неплохо было, — словно оправдываясь, произнес Гавриил. — Они хотели, как лучше…

А вышло, как всегда.

Добре, что вовсе не искалечили паренька.

— В трактир возвращался? — Евстафий Елисеевич государя отодвинул. Он, бронзовый истукан, ничего‑то не мог присоветовать в нонешней ситуации.

Гавриил кивнул.

И на щеках полыхнули красные пятна.

— Я… хотел убедиться, что там… что больше никого не… а там все, будто никто и не живет… давно не живет… я бы учуял, если б недавно… у меня нюх хороший.

Что ж… хороший нюх — качество для актора в высшее степени пользительное.

— Год или два… она ушла… наверное, ждала их и не дождалась… а тайник… был… пустой был… я думал, что, может, если по вещам, то узнаю, какие люди там… и как‑нибудь…

Он окончательно смешался.

— Я там жил. Недолго. Думал, может, чего найду… потом к цирку прибился. Бродячему.

И об этом писали.

С негодованием, которое ощущалось в каждом слове докладной. Не по нраву, видать, святым отцам грешные забавы.

— Я там за лошадками ходить помогал… и учился… всякому, — Гавриил ссутулился. В одеяле своем он походил на несчастного ворона, истощавшего, бесприютного. Такого только пожалеть, да не умел Евстафий Елисеевич жалеть, так, чтобы оно не обидно было. — Мне тогда и сказали, что тело у меня нетренированное… а там девушка была одна… не девушка, а женщина, которая как змея, во все стороны гнулась. Она и помогала… сразу все мышцы болели…

Он и помнил‑то время то по постоянной боли, по визгливому голосу Белянки, которая материлась знатно, приговаривая, что она, де, политесов не знает.

Не знала.

И учила крепко, как ее саму, при цирке выросшую, учили. Розгой и голодом за леность. Скупым кивком, коль у Гавриила получалось. А получалось у него…

— Цирковым тебе точно не быть, — сказала как‑то Белянка спьяну. Она попивала, как иные, но и, выпивши, не теряла разума. Напротив, мягчела, становилась говорлива. — Слишком ты… не фактурный.

Белянка щелкнула пальцами, и хотя Гавриил ничего не спрашивал, но продолжила.

— Вот посуди. Куда тебя поставить? Заместо Виргана?

Вирган служил силачом, давно служил и крепко умаялся. Может, когда‑то и был он силен, но годы взяли свое. И от былое силы остался внушительный рост да дряблые мышцы, которые он под трико скрывал.

— Я сильней, — с Вирганом Гавриилу случалось бороться, и всякий раз он, быстрый и гибкий, выходил победителем.

— Сильней, да только что с того? Вот посуди, людям же ж не сила нужна, а… приключение! Во! И на ярмароке с Вирганом зазывают бороться, потому как выглядит он солидно, не в пример тебе. И побороть этакого великана — это ж чести… не в злотне дело, а в том, что хлопец, который поборет, будет год хвастать этою победой. А на тебя глянь? Тощий. Малой. Такого побороть никакой чести нет…

— Так ведь…

— Молчи, олух. Непоборливый ты наш… оно еще хуже. Одно дело, когда великан тебя на землю уложит, в том сраму нет. И другое, когда здыхля, навроде тебя. Это ж человек опосля до конца жизни выслушивать будет… нет, не выйдет. Со зверями ты тоже ласковый больно. А дрессура — наука жесткая… для моего дела ты не годный, черствый больно… и потешника из тебя не выйдет.

— Почему?

— А потому, что на тебя глядючи, смеяться не хочется, и это плохо. Цирк радовать людей должен!

С цирком Гавриил полтора года проездил, впервые чувствуя себя среди людей спокойно. Слишком много здесь было странного, чтобы Гавриил выделялся…

— Потом цирк купили. И новый хозяин решил, что на Приграничье надо ехать. Там забав немного, вот и сборы выше будут. Я пытался ему рассказать, что Приграничье — это… опасно.

Не послушал.

Гавриила редко кто слушал, что уж говорить про холеного господина, который о цирке и знал лишь то, что цирковые народ веселят. Цирковые его не уважали. Он же, на них сверху вниз глядючи, не уставал напоминать, что ему они своим благолучием обязаны.

Он ведь не просто купил.

Вложился. В фургоны новые. В коняшек.

В цирковой зверинец, изрядно поредевший за зиму, и пуделей для карлы. В костюмы, реквизит… он перечислял и перечислял, пряча свою брезгливость за буквой контракта. И не нашлось никого, кто бы поспорил.

— А может, судьба такая, — философски заметила Белянка. — Ты‑то в судьбу веришь?

— Нет.

— Зря. От нее не уйдешь…

— Уходи.

Он хотел рассказать ей про Серые земли и тварей, там обретающих, но не смог ни слова из себя выдавить. И мучился этим бессилием.

— Бестолочь ты, Гавря, — Белянка потрепала его по волосам. — А то я не знаю… только куда уйдешь‑то? И этот упырь не отпустит…

Ушли лишь двое, фокусник и жена его молоденькая, на сносях… выкупные все собирали. И Гавриил дал три злотня. Больше у него не было.

А за Лошвицами цирк встал на дорогу.

— Нельзя ехать, — Гавриил говорил это всем. И лошадки, обычно смирные, беспокоились, фыркали. Выла пара полярных волков. Визжала старая пантера. А ягуар, купленный недавно, еще не привыкший ни к тесноте клетки, ни к людям, которые не были добычей, метался так, что доски трещали.

Только разве ж послушали.

— Не блажи, — хозяин потянулся за плеткой. Он уже успел уверится, что сила за ним, а плетку местный люд понимает лучше, чем слова. — А то я тебя…

Ударить Гавриил не позволил.

Выскользнул и руку перехватил… стиснул так, что кости затрещали.

— Нельзя ехать…

— Он испугался. Велел возвращаться. А в Лошвицах меня патрулю сдал. Дескать, я вор… я никогда‑то чужого не брал! Пока писали протокол… пока… — Гавриил вновь повернулся к окну, за которым брезжил рассвет. Евстафий Елисеевич тоже поглядел. А что, рассвет знатный. Розовый, нарядный, что парчовое платье, которое Лизанька себе присмотрела…

Давече, навещая, все плакалась, жалилась на тяжкую замужнюю жизнь… супруг, де, скудно содержит и платье это никак купить невозможно, а без платья ей жизни нет.

Сегодня и Дануточка явится уговаривать.

А его‑то и нет… ох и скандал же ж случится. Евстафий Елисеевич вздохнул, заранее сочувствуя и медикусам, и сиделке, и себе самому…

…может, дать на платье‑то? Глядишь, и успокоятся…