Мертвым можно всё - Евгения Соловьева
– Теперь буду знать, – вздохнул арлезиец. – И право, будь я настоящим Странником, – улыбнулся он, – уж постарался бы вознаградить ваше великодушие. Кстати, не могу ли я и в самом деле что-то сделать для вас? Возможно, передать в Дорвенне кому-то весточку?
Аластор подавил мгновенное желание согласиться. Да, встреча явно случайная, никто не знал, что они будут ночевать именно на этой поляне. И можно было бы написать отцу! Но после встречи с людьми канцлера не будет ли это означать, что лорд Вальдерон-старший тоже причастен к деяниям своего названого сына? Нет уж, если у лорда Аранвена есть к Аластору претензии, отца в это впутывать нельзя. Пусть он с чистым сердцем отвечает канцлеру, что знать не знает, что там творит Аластор! Вот только матушка беспокоится, наверное…
– Скажите, дон Раэн, – спросила вдруг Айлин, задумчиво теребя роскошный воротник Пушка, что положил ей морду на колени и прикрыл глаза от удовольствия. – Мне, право, неловко…
– Готов ответить на любой вопрос прекрасной доньи! – с готовностью отозвался арлезиец.
– Не вы ли тот самый благородный дон, – медленно продолжила Айлин, явно подбирая слова, – у которого хватило удачливости выиграть должность бургомистра? И мудрости, чтобы немедленно проиграть ее обратно?
– О-о-о… – Раэн даже привстал, глядя на нее с восхищенным удивлением. – Но откуда столь юная… Погодите, там же был всего один дорвенантец! Неужели… неужели он помнит? И даже рассказывает эту историю?!
– Ну, если мы с вами говорим об одном и том же человеке, – снова как-то неловко улыбнулась Айлин, – то он называл вас дорогим другом. Конечно, он помнит вас. И вы… может быть, встретите его в Дорвенне?
– Как раз на это я и надеюсь, – не без растерянности отозвался арлезиец. – Мы давно не виделись, и с моей стороны не очень учтиво приезжать к нему без предупреждения, но когда-то он звал навестить его в вашей прекрасной стране. И сейчас я еду именно к нему. Вы хотите ему что-то передать?
– Да, пожалуй. – Улыбка Айлин была все такой же бледной, и у Аластора почему-то неприятно защемило сердце. – Ничего особенного. Просто… передайте ему мой поклон и… самые лучшие пожелания. И скажите, что я… впрочем, нет, пожеланий вполне достаточно.
– Непременно сделаю это, прекрасная донья, – учтиво склонил голову арлезиец. – О, простите, мне следует напоить коня. Нет-нет, синьор Лучано, не беспокойтесь, я сам сполосну кружку! Такие пустяки, право!
Он встал и отвел коня к ручью, действительно прихватив с собой успевшую испачкаться посуду. Итлиец последний раз перевернул мясо над углями и приготовил миску, чтобы его снять, Аластор же вопросительно взглянул на Айлин. Угли костра бросали золотые и алые отблески на ее щеки, но все равно казалось, что она бледна.
– Все верно, – ответила подруга на его взгляд. – Это и правда тот самый дон Раэн. И я очень этому рада. Тот, кто зовет его другом, разбирается в людях, и его мнению я верю.
– Тем лучше! – отозвался от костра Фарелли. – Хм, а не будет ли страшным нарушением этикета, если мы просто положим это мясо на хлеб?
– Я думаю, так будет намного вкуснее, – уже веселее сказала Айлин. – Кажется, этикет остался в Дорвенне, как и многое, что казалось очень важным, а на деле…
Она осеклась, потом смущенно улыбнулась и продолжила:
– А знаете, когда-то я очень сильно поссорилась со своим… братом.
Аластору показалась странной заминка перед последним словом, но потом он вспомнил тот скандал пятилетней давности, о котором узнал гораздо позже. И почему Айлин так упорно не зовет себя леди Ревенгар.
– Из-за этикета? – понимающе уточнил итлиец.
– Да, – уже совсем светло улыбнулась Айлин. – Мне было всего двенадцать. Я слишком вольно повела себя на домашнем празднике у своих друзей, с которыми училась в Академии. Они намного старше меня, и оба юноши. Я стояла слишком близко к ним, когда мы любовались фейерверком. Конечно, это было недопустимо. Брат меня осудил, хотя мы даже не оставались наедине. И он был прав. Этикет – это очень, очень важно…
«А сейчас она ночует в палатке с двумя мужчинами, – с холодной ясностью подумал Аластор. – И от этого пятна на репутации ни одна порядочная девушка уже никогда не сможет отмыться. Неважно, что мы оба относимся к ней с почтением, свет никогда не простит. Что же я наделал… И как это исправить? Можно ли вообще исправить подобное?!»
– Но теперь я думаю, что есть вещи гораздо важнее, – с безмятежным спокойствием продолжила Айлин. – Например, тепло и еда, которыми можно поделиться. Дружба, семья, любовь… То есть я имею в виду любовь к своей стране! – закончила она и порозовела щеками уже по-настоящему, а не от бликов костра.
– Вы совершенно правы, изумительная донья, – тихо сказал вдруг появившийся рядом арлезиец. – Ах, сколько мудрости в ваших словах… Любовь гораздо важнее этикета, ведь это зерно, из которого растет и дружба, и верность, и отвага, и все прекрасное, что есть на земле. Синьор Лучано, а не пустить ли нам по кругу эту флягу? За красоту и мудрость прекраснейшей из дорвенантских дев!
– Всем сердцем поддерживаю, благородный дон! – откликнулся итлиец. – Кстати, мне показалось или у вашего седла приторочена лютня?
– Она самая! – слегка поклонился Раэн. – И если благородное общество пожелает…
Он испросил взглядом разрешения Аластора, и тому пришлось поблагодарить со всей возможной вежливостью.
– Лютня! – воскликнула Айлин, и ее странная подозрительная грусть наконец исчезла. – Вы играете, дон Раэн?
– Немного, – улыбнулся арлезиец, действительно снимая с седла кожаный плоский футляр. – До настоящих мастеров мне очень далеко, но надо же как-то развлекать себя в дороге. Правда, дорвенантских песен я не знаю. Разве что старые баллады, но они такие унылые… Прекрасная донья знает арлезийский? Итлийский?
– Лучше всего я знаю итлийский, – признала Айлин. – И фраганский… Аластор, а ты?
– Фраганский, – сдержанно сказал Аластор.
Стыдно признаться, но итлийский, принятый при дворе, он знал отвратительно, зато на фраганском, благодарение месьору д’Альбрэ, изъяснялся так же свободно, как на дорвенантском. И, как утверждал тот же месьор, с недурным произношением, что в устах бретера приравнивалось к высшей похвале.
– А вы, Лучано?
Аластор мельком отметил, что итлиец из синьора Фарелли превратился в устах благородного дона сначала в синьора Лучано, а теперь тот и вовсе зовет его по имени. Но, следует отдать ему должное, в тоне ни капли презрения к простолюдину. Напротив, имя итлийца звучит у Раэна мягко и тягуче. Так, словно они давно знакомы или вообще близкие друзья. Но раз Фарелли не обижается, значит, заступаться за него не стоит.
– Дорвенантский, фраганский, арлезийский, – улыбнулся шпион-приказчик и пошутил: – И немного итлийского.
– Значит, фраганский, – ответил улыбкой на улыбку Раэн. – Но сначала я сыграю вот что.
Сел у костра на собственное седло, по-восточному скрестил ноги… И лютня в его руках запела нежно и сладко, так что Аластор вздрогнул от удивления. Не то чтобы он не любил музыку! После сытного обеда приятно послушать заезжего менестреля. Потанцевать на празднике в деревне или на балу тоже отменное развлечение. Но чтобы звуки будили что-то внутри, куда-то звали, обещали что-то невероятное, ни разу не испытанное? Чтобы от музыки в горле становилось тесно, а потом, наоборот, легко-легко, будто за спиной выросли крылья?
Он слушал молча, боясь шевельнуться, и так же молчали рядом все остальные. Лишь когда лютня смолкла, Фарелли, словно очнувшись от глубокого сна, встрепенулся и прошептал:
– Божественно. Чье это? Никогда не слышал…
– О, это совсем
