Кровавый Король (СИ) - Кэйтр Элизабет

— Кажется, я простозапамятовало проклятье…

— Ты спровоцировал меня!

— Как я мог, моя госпожа? Я лишь — Ваш подданный, — Видар одёргивает собственный камзол, делая шаг навстречу к Тьме.

В его лицевых мышцах застряла эмоция, которую Тьме практически невозможно распознать. Которой и сам Видар не мог дать чёткого названия. Но, признаться, он и не спешил копаться в себе — лишь, как умалишённый вбивал себе в память одно единственное имя — «Эсфирь».

— Она не переиграет меня, — шипит Тьма. Видар резко поднимает на неё взгляд. — Не переиграет!

Она безумно озирается по сторонам, а затем подрывается в сторону за острым камнем, валяющимся у ограды. Видар срывается следом, но огонь, направленный на него Тьмой, обжигает кожу.

— Заклинаю каждого из нежити затеряться в мире людей! — Тьма разрезает ладонь камнем, прикладывая её с чернеющей кровью к земле. Видар прорывается сквозь огонь, бросаясь к Тьме. — Как только первый из нежити вспомнит о прошлом — с ним вспомню и я! — Она ловко уворачивается от его выпада, а затем резко ударяет по земле второй ладонью, посылая вибрацию в сторону склепа.

Жуткий грохот за спиной Видара отвлекает внимание. Семейный склеп осыпается, поднимая столпы жуткой пыли. И Видар, словно находясь внутри, видит, как камни продавливают каждый цветок, сносят надгробия, превращая почти святое место в свалку.

— Нет! — его, разрывающий душу, крик сплетается со смехом Тьмы.

Он подрывается в сторону склепа, но перед его носом появляется Тьма.

— Я обещала наказать тебя? Так, смотри! — она рывком разворачивает обезумевшего короля в сторону замка.

«Эсфирь. Эсфирь. Эсфирь. Эсфирь. Эсфирь».

От лица отмирают все эмоции, превращая его в побелевшее полотно. Замок Ненависти разрушался. Витражные стёкла разлетались в разные стороны, вокруг поднялись столпы дыма и пыли. Дикие крики наполнили покои, сады, разрядили воздух, отпечатались в каждой клеточке мозга Видара.

«Эсфирь. Эсфирь. Эсфирь. Эсфирь».

— Мы действительно войдём в новый мир…

Шёпот Тьмы уже ничего не значил для Видара, он не до конца понимал, почему стоит здесь, почему бездействует. Он отчаянно пытался вспомнить, почему душу так разламывает на части при виде падающей махины, но… не мог.

«Эсфирь. Эсфирь. Эсфирь».

— … Только ты, я и уцелевшая нежить…

Чьи-то холодные руки прижались к шее, заставляя смотреть чётко вперёд, предупреждая порыв обернуться. Будто там, сзади, существовало что-то важнее, кто-товажнее. Он в замешательстве поднимает правую руку, касаясь левой мочки уха.

«Эсфирь. Эсфирь».

— … Ты будешь моим, Видар Гидеон Тейт Рихард…

Хочется кричать, орать, выть, но почему — он не понимает. Возможно, это просто чувство страха и беспомощности облизывает затылок перед природным катаклизмом. Наверняка, тем людям, что сейчас под завалами замка нужна помощь. Наверняка, там остался кто-то в живых. Наверняка… Но, что здесь делает он?

«Эсфирь».

— … Навсегда моим… Гидеон Тейт…

⸶ ⸙ ⸷

Он резко подрывается, дыша, словно подстреленный зверь. В глотке снова застыл сплав из криков, воев, хрипов. Сердце колотится о грудную клетку, будто он бежал по меньшей мере несколько миль. Он пытается распрямиться, но адская боль, сковавшая спину, пронзает от шеи до копчика. Перед глазами стоит огромный замок, что разлетался в щепки; ступни ощущают дрожь земли, что вибрировала снова и снова; а сердце разрывается от невыносимой боли, словно он, без приуменьшения, потерял самое дорогое в своей жизни.

— Чёрт! — превращает громкий возглас в едва разборчивое шипение. — Ничего не было… Всё хорошо.

Правой рукой растирает шею, а только затем слегка оборачивается на мирно-посапывающую девушку в своей кровати. Её тёмные волосы в хаотичном состоянии блуждали по подушке, и Гидеон слегка улыбается, когда осознаёт, что он дома.

Дома. Зрение полностью привыкает к темноте, и он замечает лёгкую улыбку на губах красавицы, обитающей в его жизни, доме, сердце.

— Ну, хоть кому-то снятся единороги, — едва слышно произносит он, аккуратно убирая прядь с лица.

Гидеон тихо поднимается с кровати, рукой поддевая с пола пижамные штаны. Быстро одевшись, он практически бесшумно открывает нижний ящик тумбочки, доставая оттуда пачку вишнёвых сигарет и небольшой томик поэзии русского классика. Если и спасаться от ночных кошмаров, панических атак и болезни, методично съедающей лёгкие — так точно в компании верных друзей: раковой палочки и повесившегося поэта.

Точкой обратного отсчёта оказался прошлый май. А точнее — повышение. Выдающемуся врачу-психиатру Университетской клиники в Зальцбурге предложили пост главного врача в Нью-Йорке. И разве Гидеон имел хотя бы одну причину, чтобы отказаться? По правде сказать — да, имел. И называлась причина совсем не радужно: «рак лёгкого». Только другая причина, что сейчас сопела в огромной кровати знать об этом не должна, особенно, когда всегда мечтала покинуть Австрию, вырваться в другой мир, позволивший бы исследовать его. Собственно, они и исследовали, побывав практически везде, кроме Штатов.

Прошлым маем, как только он рассчитался с клиникой, сначала они поехали попрощаться с Халльштаттом (хотя Гидеон и отнекивался, но всё же поддался уговорам Трикси).

Когда-то он решил, что подарит ей весь мир. Покажет каждый его уголок, раз уж их родители не удосужились сделать этого, подкинув их во младенчестве в католическую церковь на окраине Халльштатта. И последний вовсе не был виноват в том, что Трикси любила маленький городок. Там-то с Гидеоном и случился припадок, после которого почти каждая ночь обращалась Адом, а врачу-психиатру не мешало бы самому показаться специалисту. Стоя на опушке, под плакучей ивой и наблюдая за некогда домом — церковью Maria am Berg — он поймал такую яркую галлюцинацию, после которой потерял сознание. В конечном итоге, пришлось пройти обследование, результат которого оказался не утешительным: обычное переутомление и… рак, о котором он молчал не хуже советских партизан в Маутхаузене. Только в «блоке смерти» заключённые не видели один и тот же сон-галлюцинацию по кругу, а он видел. Уже достаточно редко, но, как говорили его русские одногруппники, метко.

Они всё-таки переехали в Нью-Йорк, где им дали время подтянуть язык и освоиться, где они смогут начать новую, хотя и не особо долгую для него, жизнь.

Бог почему-то никогда не жаловал Гидеона, хотя Трикси без умолку твердила, что «на всё воля Его».

Гидеон выходит на веранду, плотно прикрывая стеклянную дверь. Он включает уличное освещение, усаживаясь в уютное кресло. Усмехается, выуживая из мятой пачки сигарету. Немного повертев её в руках, зажимает губами, шаря рукой по кофейному столику в поисках зажигалки.

Что не убивает — делает сильнее, но, вероятно, не в его случае. С ним убивает всё.

Кидает беглый взгляд на мегаполис внизу. Приятный бонус переезда — высококлассная квартира на двадцать восьмом этаже с крытой верандой. И любой бы, включая его девушку, сказал: «Спасибо, Господи», но не Гидеон. Гидеон зубами выгрызал собственный путь чуть ли не с младенчества и точно знал, что как только его выпустят из «церковных ребятишек» в большой мир — он сделает этот мир лучше. Сам. Без помощи кого-то свыше.

Затягивается, ощущая дым вишни на кончике языка. Насладиться им не получается, приходится прокашляться, чтобы снова принять дозу «успокоительного». По правде, ему всегда нравилась черешня. И вкус у неё тоньше и слаще, нежели у вишни, но, видимо, для изготовителей сигарет разница была не велика, а потому Гидеону приходилось довольствоваться малым.

Гидеон открывает небольшую книгу в изумрудном переплёте с ярко-золотыми завитушками. С левой стороны корявым врачебным почерком старательно выводились буквы:

«Видару Гидеону Тейту Рихарду, психиатру-засранцу, скептику, королю сарказма от лучшего будущего врача-геронтолога Андрея Алексеевича Разумовского».

Он быстро проводит подушечкой пальца по надписи, снова затягиваясь. Сборник стихов Сергея Есенина — единственное, что осталось от одногруппника и лучшего друга Андрея Алексеевича Разумовского, покинувшего этот свет весьма плачевным путём — автокатастрофой.