Пламя моей души - Елена Сергеевна Счастная
— Отдашь Сердце Лады, и ребёнок его тебя изведёт, — строго проговорила женщина, голос которой знала Елица хорошо, хоть и слышала всего пару раз в жизни.
— Как же изведёт? — выдохнула она, еле ворочая языком.
Вновь проступили очертания фигуры Макоши средь яркой пыли небесной, что отражалась в студёной воде.
— Моране он подвластен так же, как и отец его, — покачала Богиня головой. — Хоть и живой он уже, а не родился ещё. Потому между мирами находится. А значит, через него твоя жива утекать будет. Сначала помалу, а как будет расти, так и сильнее. Сердце сдерживать его будет, тебя питать. А отдашь в землю — лишишься поддержки его.
Елица дёрнулась, словно речи Богини ударили её со всех сторон. Но коснулась ладонь ласковая лба — и утихомирила бурю обиды и негодования в душе. Она замерла, дыша тяжко и громко — и казалось, что от её дыхания идёт гладь водная в колодце едва не буйными волнами.
— Я не могу его оставить. Я должна отдать…
— А коль не справишься? — показалось, Макошь сейчас и пальцем погрозит.
— Справлюсь. Всё выдержу, — Холодные дорожки слёз побежали по бесплотным во сне щекам. Но Елица ощущала их так живо, словно и правда плакала — наяву. — Это мой ребёнок, он не может убить меня. Он в любви зачат. Как может навредить?
— А разве не чувствуешь?
— Чувствую…
— Оставь Сердце.
Она отвернулась, чтобы не видеть этой темноты бесконечной, что наполняла колодец. Безразличной, слишком древней и огромной, чтобы понимать мелкие людские печали. Чтобы чувствовать то, что бьётся в маленьких людских сердцах. Мудрость великая, из самого Ирия льющая, хранится во взоре Макоши, в мерцании звёзд над её головой, похожих на крапинки в радужке глаз Отца Небо — Сварога. Они видят многое, да не всё им подвластно.
— Еля, — совсем другой оклик тронул, кажется, душу самую, обвил лентой, скользя по ней мягко и ласково. — Еля, любимая, ты слышишь?
Она открыла глаза, моргнула медленно один раз и другой — пока не встало чётко лицо Ледена перед ней. Он был встрёпанный и бесцветный будто. Тёмные круги залегли вокруг его глаз, выдающие лютую бессонную ночь.
Она подняла руку, словно из камня вновь живой плотью обращалась, коснулась его щеки колючей, прохладной — он повернул голову и губами к ней прижался.
— Напугала меня как. Вернёмся. В Остёрск поедем — там, как окрепнешь, сюда снова наведаемся.
— Дальше только хуже будет, — возразила она хрипло. — Я сейчас… только полежу ещё — и на капище.
И вновь веки прикрыла, собирая себя по крупицам воедино — чтобы не сдаваться: для себя, для Ледена, для них обоих. Позже заставила Мира поесть хотя бы похлёбки жидкой — и от того сил заметно прибавилось. Леден из избы не выходил почти. Всё рядом сидел, то за руку держал Елицу, то принимался касаться легонько её волос, чуть влажных от пота. Иногда она просила поцеловать её — и он выполнял беспрекословно. И странно — словно теперь не забирал живу, а отдавал её. Наполнял тело всё больше, будто сумел повернуть реку вспять.
В этот день, конечно, они на капище не отправились. Но на другой Елица проснулась — и увидела всё вокруг так ясно, что едва не задохнулась. Не стояла перед взором горячечная пелена. И грудь вздымалась легко и свободно, жадно наполняясь травяным воздухом знахарской избы. Дажьбожье око заглядывало в окно приоткрытое, и лился вместе с ним щебет тонкий птичий — из самой чащобы. Леден сидел неподалёку, за столом, уронив на него голову — и спал так крепко, что даже шорох покрывала, когда Елица села на лавке, не разбудил его.
Она встала и подошла на цыпочках. Вздрогнула малость, как всхрапнул во сне Брашко у другой стены. Положила ладонь на спину Ледена и провела вниз — сердце вмиг заколотилось взволнованно, как ощутила она кожей, что напряглись мышцы его. Княжич вскинул голову и повернулся к ней резко — будто вмиг всю сонливость скинул.
Она не поняла, как так случилось, но оказалась вдруг в объятиях его крепких, но бережных. Взметнулась над полом и опустилась вновь на лавку свою.
— Леден, — шепнула, подставляя шею под его поцелуи. — Леден, ты делаешь чего? Проснутся…
Да он ничего не ответил — продолжил только прижимать её к себе, губами скользить по её плечам, лицу. Ладонями — по бёдрам, нетерпеливо задирая рубаху. А после вдруг остановился, упёрся в лавку рукой и взглянул на Елицу — прямо в глубину глаз — до души самой дотянулся.
— Я не жил, Еля. Я эти дни не жил будто, — проговорил он серьёзно.
Она обхватила его лицо ладонями.
— Вместе мы всё переживём.
Они начали собираться тихо, да Мира и Брашко всё равно проснулись. Приготовила им челядинка даже снеди в дорогу, хоть и близкую, отпускать без неё отказалась. Елица, всё чувствуя, как прокатывается по телу слабость прозрачная, вышла из избы вслед за Леденом, рука об руку с ним.
Принесли они требу Лешему кашей да хлебом на месте особом, где осталась ещё кровь засохшая от жертв, которые здесь Димина возносила. Да негоже дальше её проливать. Достанет той, что собиралась оставить Елица на капище.
Пошли дальше, по тропе хорошо уж заросшей, но ещё заметной. Всё рядом держались. Леден руки Елицы из своей не выпускал, будто боялся, что снова недуг на неё навалится. Да ничего худого по пути не случилось.
Скоро потянуло уже знакомой гарью — совсем слабо, будто ветер носил запах этот меж деревьев. Развернулся чёрный шрам, как ступили они за границу леса, окутала земля рыхлая ступни, засыпалась даже в чеботы, опаляя кожу стужей — будто снегом. Елица невольно схватилась за рукоять ножа обрядного, что висел на поясе. Впились в ладонь самоцветы на ней, узоры выпуклые — и решимости прибавилось.
Леден провёл Елицу до самого капища. Будто бы покосились ещё больше здесь остатки идолов. Оплыли, словно соты медовые под светом Ока. Она отпустила руку княжича и прошла дальше, переступила через обломки забора и требного стола, приблизилась к изваянию обугленному — Лады.
— Прости, Мать Матерей, — проговорила тихо. — Что обидели тебя когда-то. Что принесли в святилище твоё боль и ненависть. Страх и обиду. Что осквернили землю эту обрядами теми, которым не нужно было деяться здесь.
