Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

Но я уже не отступлю. Я наклоняюсь и прижимаюсь губами к губам Унны — почти отчаянно, но уже ни на что не надеясь — и на мгновение замираю.

Потому что в тот миг, когда я коснулся ее, все становится ясно.

Это не чары проклятой Энефрет. Это не заклятие, не желающее меня отпускать после того, как все, что должно было быть сделано, свершилось.

Это ее глаза и ее голос, и ее присутствие рядом, одновременно раздражающее, но наполняющее странным ощущением смысла все то, что происходит вокруг.

Это она. Только она. И я. Только я.

Я не сразу понимаю, что Унна меня отталкивает, и только легкий вскрик, сорвавшийся с ее губ прямо мне в рот, приводит меня в чувство. Рука упирается мне в грудь изо всей силы. Мне приходится отступить, сдаться, позволить ей себя оттолкнуть. Я не спрашиваю, в чем дело — сквозь биение сердца в ушах я тоже слышу этот звук, и мы оба оглядываемся на Инетис, которая вдруг начинает хрипеть и извиваться на постели — так яростно, будто в нее вселилась змея.

— Р-р-р-р! — рычит она. — Р-р-р-р!

Почти одновременно где-то в доме одновременно раздаются два жутких крика боли.

Глаза Инетис открываются. Полные золотого огня ямы глядят на нас яростным взглядом.

— Мне больно, — говорит Избранный. — И им будет больно, потому что больно мне!

Крик раздается снова, и теперь как будто на улице, и я делаю шаг к окну, но Унна меня опережает и откидывает шкуру, впуская запах и звуки внутрь.

Перед домом фиура на холодном снегу корчится человеческое тело, объятое пламенем. Человек кричит, и его боль так сильна, что мне кажется, я могу протянуть руку и зажать ее между пальцами.

— Моей маме больно! — кричит Избранный, и на высоте этого крика человек вспыхивает еще ярче, еще сильнее, и кричит еще громче, и в доме, словно ему в ответ, раздаются еще два крика.

Я закрываю шкуру: запах так силен, что я едва сдерживаю тошноту. Унна бела как полотно, и мне кажется, ее вот-вот вырвет, но она сдерживается каким-то страшным усилием и бросается к Инетис, хватая ее за руку, пытаясь заставить ее проснуться.

— Инетис! Инетис, хватит!

— Больно, больно, больно! — кричит Инетис голосом избранного, и сучит ногами, и через несколько мгновений крик за стеной обрывается тишиной, которая может означать только одно.

И взгляд Унны говорит мне об этом, как говорит ей об этом мой взгляд.

Дверь позади нас распахивается, и на пороге появляется Л’Афалия. Она тяжело дышит, по лицу ее пробегают золотистые всполохи, и я понимаю, что магия была такой сильной, что коснулась и ее.

— Отойди! — говорит она мне и Унне. — Отойди от Инетис, иначе беда!

Она отталкивает нас от кровати и ухватывает Инетис за руки, крепко сжимая, и я впервые вижу своими глазами то, о чем раньше только слышал.

Избранный передает Л’Афалии свою силу.

Ее тело из фиолетового становится золотистым, таким невыносимо ярким, что больно смотреть. Мы с Унной отворачиваемся, когда сияние становится совсем нестерпимым, и закрываем глаза, не осознавая, что держимся за руки. Свет бьет даже сквозь закрытые веки, и на какой-то миг мне кажется, что я ослеп и никогда не увижу ничего, кроме этого света.

Но так же быстро он пропадает. Потрескивание огня становится особенно слышным в наступившей тишине, и только тут я понимаю, что Унна уткнулась лицом мне в грудь, и я сжимаю в руках ее руки.

— Накопиться сила, — говорит Л’Афалия, и, повернув голову, я натыкаюсь на ее невозмутимый взгляд. Она снова стала собой, и большие рыбьи глаза снова смотрят на меня своими черными глубинами. — Избранный хочет. Наружу.

— Он хочет родиться? — В голосе Унны такой испуг, что даже мне становится не по себе, но Л’Афалия качает головой.

— Нет. Сила. Сила хочет наружу. Пока Инетис спит, Избранный не спит. Он хочет наружу.

Мы переглядываемся.

— Инетис потеряла сознание, но Избранный бодрствует у нее внутри, — говорю я, и Л’Афалия подтверждает это твердым «да». — Потому он и чувствует боль. Яд заставил Инетис уснуть, но ему он делает больно.

— Да, — снова говорит Л’Афалия. — И он злой. Ярости.

Я, наконец, отпускаю Унну и отступаю назад — дальше, еще дальше. Наше время кончилось, еще не начавшись, но мне некогда сожалеть о потере того, чем я даже не владел.

— Я пойду к воинам, — говорит она тихо. — Если тот, на снегу, еще жив, я попробую помочь.

Она едва не сталкивается в дверях с моим отцом, поспешно кланяется и убегает прочь, словно боится, что он ее остановит. За окном я слышу голоса, видимо, воины поспешили на помощь тому, сгоревшему. Звуки как будто вплывают в сонную вместе с голосом нисфиура, который интересуется, что случилось.

Теперь в этом доме главный он, а не фиур. И перед ним людям Шинироса придется держать ответ.

— Те двое воинов начали покрываться льдом прямо у нас на глазах, — говорит он, глядя на меня. Л’Афалии отец словно не замечает, хотя взгляд его на мгновение задерживается на ее руке, сжимающей запястье теперь уже спокойной Инетис. — Один загорелся на улице, и снег не помог затушить его пламя. И что это было за сияние? Мы чуть не ослепли. На нее не подействовала игла?

— Инетис ты усыпил, но не ребенка, — говорю я. — Это его магия вышла наружу.

Он хмурится.

— Ее надо заглушить. Если посреди дороги она вздумает сделать такое, мы вряд ли сможем довезти ее до Асморы в целости и сохранности.

Он прав, но не могут же они воткнуть в Инетис еще одну боевую иглу? Даже для сильного воина это было бы много.

— Избранный не действует яд, — вмешивается Л’Афалия. — Если слишком много, Инетис умрет. Если мало — она не умрет, но он страдает. Ей скоро родить.

Правитель смотрит на нее.

— Я не разрешал тебе говорить, повитуха. Для женщины чужого народа ты очень болтлива.

Он кивает мне:

— Ты поедешь сопровождать их. Я останусь здесь. Ты все равно больше не можешь держать меч. Фиур сказал мне о твоем ранении, так что тебе лучше уехать.

Лицо обдает жаром, я открываю рот, чтобы возразить, но закрываю его, когда понимаю, что отец прав.

Рука после ранения еще не заросла — и Унна сказала мне еще в лагере, глядя прямо в глаза, что ей уже не стать прежней. Она дала мне мазь, которой я мажу рану каждый день, но меч держать этой рукой еще очень тяжело, а друс я даже не могу оторвать от земли. Единственное оружие, доступное мне сейчас — это боевые иглы, но толку от этого оружия в ближнем бою мало, а голыми руками зеленокожих, и уж тем более, побережников, не одолеть.

— Как скажешь, отец, — говорю я сквозь зубы, и он удовлетворенно кивает.

— Собирайся. Твое дело не менее важно для Асморанты, син-фиоарна. Ты отвезешь в безопасное место мою жену и моего второго ребенка.

Я выхожу из сонной Инетис, кипя о злости — и снова и снова говоря себе, что другого и не следовало ожидать. Отец не оставит вместо себя воина, который не может держать меч, это неправильно. Асморанта может называть его сумасшедшим, но трусом не назовет. Мне придется сопровождать их, и теперь, как никогда, я надеюсь на то, что Инетис все-таки придет в себя и перенесет их подальше отсюда. Я хочу сражаться за свою землю и, если потребуется, умереть.

Воины помогают Унне втащить в дом обгоревшего воина, и она кивает в ответ на мой взгляд. Он жив, и надежда есть. И я почему-то верю, что спасти его можно.

Я выхожу в ночь. Черь снова появилась на небе, и в ее золотистых лучах снег кажется объятым золотистым сиянием. Двойка, запряженная в повозку, которая должна будет вывезти Инетис из Шина, лениво жует сено и фыркает, выпуская из носа клубы пара.

Не знаю, сколько времени я провожу здесь, погруженный в свои мысли. Их слишком много: Унна, отец, Инетис, ребенок… Если подумать о том, что мой еще не родившийся сын сейчас едва не убил троих, становится не по себе.

Если подумать о том, что Унна и я проведем вместе еще несколько дней пути до Асморанты…

Легкий переливчатый звон наполняет воздух, и я оказываюсь выброшенным из облака мыслей, как рыба из сетей рыбака — на берег.