Карина Демина - Механическое сердце. Черный принц
- И ты отомстила, - Тод ронял ключ, который беззвучно падал на ковер оживших роз. Вот только лепестки их были из пепла. - Твое право.
Тод шел, и розы поднимались.
- Тебя нет… это сон… конечно, сон, - Ульне улыбалась своей догадливости. Только во сне воздух бывает настолько вязким, неудобным.
- Конечно, - соглашается Тод, присаживаясь на край кровати. - Сон и только. Игра воображения.
- Уходи.
- Почему? Ты не рада меня видеть? Мне бы хотелось думать, что ты по мне скучала.
- От тебя воняет.
Подземельем. И плесенью. Камнем. Железом. Ржавчиной, что расползалась по прутьям. Гнилью… этот сладковатый дух был особенно силен в первые месяцы после его смерти. Запах увязался за Ульне, поднялся по ступеням и перебрался через дверь. Он поселился в комнате, и сколько бы Ульне ни выветривала ее, не уходил.
А она оставляла окна открытыми, несмотря на зиму, холод и сквозняки.
- Помнишь, Марта сказала, что, наверное, где-то крыса сдохла? - Тод улыбался.
- Крыса. Ты и был крысой.
- Да неужели? А мне казалось, ты меня любишь…
- Любила.
От него тянуло не только вонью подземелья, но и холодом.
- Я там мерз, - пожаловался Тод. - И Анна… Анна сильнее, помнишь, я умолял тебя отпустить ее? Я бы остался…
- Ты и так остался.
- Да, навсегда, но в этом есть свой смысл.
Какой? Если спросить, он ответит. Но Ульне и без ответа знает: теперь Тод может приходить в сны, он и проклятые розы из пепла.
- Именно, дорогая моя женушка… или не женушка? Скажи, что тебя больше задело? То, что я люблю другую женщину? Или что наш брак не действителен? Хотя, что это я спрашиваю?
- Уходи.
- И оставить тебя одну? Ты же привыкла к одиночеству, верно? Или убедила себя, что привыкла… сама себя свела с ума. Зачем, Ульне?
Он протягивает руку, и Ульне отстраняется, отползает, не сводя взгляда с восковых пальцев.
- Уходи!
Ей стыдно за свой страх, ведь все происходящее нереально, но сердце вдруг останавливается, и Ульне отчетливо осознает, что стоит умереть во сне, и наяву она не очнется.
- Еще не время, - скалится Тод, и лицо его плавится. Оно на самом деле восковое… Ульне знает, он сделал его из тех свечей, которые она оставляла. - Уже скоро… совсем скоро… смерть - на самом деле избавление, моя нелюбимая.
Лицо-свеча плавится, и щеки идут крупными складками, стекая на шею. Топорщится грязный воротничок рубашки, и Тод поправляет его. Воротничок хрустит и рассыпается.
Не прах - пепел, серый пепел мертвых роз.
- Признай, что ты устала.
- Нет.
- Устала, - его улыбка - оскал, и зубы окрашены рыжим. Ульне отворачивается, но - удивительное свойство сна - вновь видит его. И зубы, гнилым частоколом выступающие из кости. - Устала врать себе. Устала бояться… ты же тряслась от одной мысли, что кто-то узнает правду. Оттого и заперла себя в этом доме. Честь предков… всего-навсего слова. В Шеффолк-холле давно не осталось чести.
- Замолчи!
Она затыкает уши, но руки становятся неподъемны. А пальцы немеют. И ее собственные ногти обретают тот синий окрас, который свидетельствует о близости смерти.
- Не хочу, - Тод заставляет ее слушать. - Ты же не захотела отпустить ее… мстила мне, но она при чем? Завидовала, да? Ты ей, а твой безумный кузен - тебе. Все кому-то да завидуют… а потом ты испугалась, что он кому-то расскажет, какое ты на самом деле чудовище. И из-за страха отдала ему нашего сына… или потому, что он был слишком похож на меня.
- Гнилая кровь.
- Твоя, Ульне. Она и вправду гнилая? - ребристый коготь Тода взрезает кожу, выпуская не кровь, но гниль. - Действительно…
Он выглядит удивленным, призрак ее прошлого.
- Мой сын жив…
- Беспородный ублюдок, которого привел твой кузен? Его это все, небось, веселило… у него было странное чувство юмора, да? И у тебя тоже. Вы похожи друг с другом… скажи, ты рада, что он умер? Правду, Ульне. Мертвецам врать нехорошо. Да и незачем, все равно никому ничего не расскажем…
- Да.
- Рада…
- И мне его не хватает…
- Да, пожалуй, - Тод убирает руку и ту, которая лежала на груди Ульне, сдавливая слабое ее сердце. - Теперь я вижу… из вас получилась бы хорошая пара.
Он смеется, и Ульне просыпается от этого смеха, а может от громкого хруста розовых стеблей, от влажного прикосновения пальцев к щеке.
- Ульне, Ульне… - этот дребезжащий голос принадлежит не Тоду. - Ульне, ты так кричала! Я услышала…
Марта.
Всего-навсего толстая старая Марта в нелепой широченной рубашке. Она отделана кружевом, и шлейф из ткани волочится по полу, выметая пыль, вычерчивая едва заметный след.
- Ты…
- Я, Ульне, конечно, я, - Марта садится на край кровати, на то место, которое выбирал себе Тод, но под весом ее старая перина сминается.
Кружево.
И свеча в оловянном листочке-подсвечнике. Гнутая ручка, закопченное зеркальце, в котором отражается рыжий огонек, слишком яркий для Ульне.
- Убери.
- Конечно, Ульне.
- Уходи…
- Ульне, тебе нужен доктор, - Марта не собирается уходить, она возится, что-то переставляя на столе, хотя точно знает, что Ульне ненавидит перемены, хотя бы и пустяшные. А вернувшись к постели, принимается мять подушки, подсовывать их под ослабевшее тело Ульне.
- Уходи, - голос надорванный, и Марта поджимает губы.
- Я позову…
- Мне не нужен доктор.
- Не доктора, - она поправляет кружевной высокий чепец.
Освальд появляется быстро.
- Мама, вам плохо? - он отбрасывает одеяло, и Ульне испытывает непонятный несвойственный ей прежде стыд. Она видит себя словно бы со стороны.
Пустая кровать.
Простыни измяты, пропитаны испариной, равно как узкая тесная сорочка. Она прилипла к телу, обрисовывая резкие черты его, костистые ноги, острые грани таза, вдавленный живот и сухую старческую грудь. Видит и руки свои, вытянувшиеся вдоль тела, скрюченные и темные, и вправду похожие на вороньи лапы. Видит мосластую шею с раздутым зобом и складкой темной кожи под ним.
Чужое, неподвижное лицо.
Растрепанные волосы… никогда-то Ульне не признавала ночных чепцов, и ныне сама себе была отвратительна, косматая грязная старуха.
- Пошлите за доктором, - Освальд сдавил руку, пытаясь добраться до нити пульса.
Ослаб. И вот-вот оборвется, но не сегодня, прав Тод - еще не время. Он не отпустит Ульне просто так, не помучив. И зря ее мальчик беспокоится… склонился, слушает больное сердце.
- Почему вы молчали? - упрек заслужен, и Ульне вновь стыдно.
- Марта… уйди.
Она хмурится, но отходит к двери, оставив правда на столике свечу. Надо сказать, чтобы убрали, после снов Ульне неприятно смотреть на свечи.
