Лист на холсте, или Улиточьи рожки (СИ) - Кальк Салма

— Тогда, может быть, курс лечения? Скажем, десять сеансов, а там посмотрим? — подмигнул он.

— Вот именно — посмотрим.

— Вы уже встаете?

— Я еще не решила. Что вообще происходит?

— А ничего. В вольном порядке все едят, спят, пьют и гуляют по окрестностям. Новостей от Шарля нет, то есть плохих и вообще каких-нибудь заметных. В светской хронике мы не упоминаемся. Все тихо. За приезжим из Марселя следят, но он пока не покинул город. Принести вам кофе?

— А где Анна?

— Кажется, ушла гулять. Парни убедили ее, что мы без нее не пропадем. Так как? Хотите кофе?

— Конечно, — улыбнулась она. — Буду очень рада, если вы принесёте.

— Капуччино обещать не могу, но сливки в доме есть.

— Да, если можно, со сливками.

— Определенно можно.

Через четверть часа в дверь снаружи поскреблись. Элоиза встала, открыла дверь, пропустила внутрь Себастьена с подносом. Кофейник, сливки, сахар, тосты, масло, шоколад, пирожные, чашки, ложки, ножи. Поставил все это богатство прямо на пол у оконного стекла — столов и стульев не было.

— Располагайтесь, экселенца.

— Ничего себе! Я бы не справилась. Я бы непременно что-нибудь забыла. И бегала бы вниз много раз, — заметила она, усаживаясь на ковер.

— Я вообще талантливый, — усмехнулся он.

Налил кофе сначала ей, потом себе.

— Я знаю, — она, не глядя на него, налила сливки в кофе и отпила глоток. — Ой, с корицей.

— Вам не нравится кофе с корицей?

— Наоборот, нравится. Кто варил?

— Я варил. У Лодовико, конечно, есть какая-то кофеварка, но ничего не заменит старой доброй джезвы.

— Ух, как в шатийонской мансарде! Приятные воспоминания. А я тоже когда-то умела варить. В студенчестве. А потом разленилась и перестала.

— Значит, вы не безнадежны, экселенца.

— В плане домашнего хозяйства? Безнадёжна. Только не потому, что не умею, меня же всему учили. Сначала в монастырской школе, потом еще тетушка Женевьев тоже много сил положила, чтобы выучить меня управляться с большим домом. Всё потому, что меня это совсем не радует.

— Как же вы справлялись раньше, когда работали в других местах?

— А никак. Собственного дома у меня, как вам известно, нет, я всегда довольствуюсь съемными квартирами в том городе, где работаю, или вот как сейчас, живу фактически там же, где и работаю, раз есть возможность. А в качестве дома возвращаюсь в дядюшкин замок или в его парижский дом, или вот ещё к Полине. И там всегда есть специалисты, которые умеют решать такие вопросы.

— А если вы перестанете работать? Уедете жить в дядюшкин замок? Или к Полине?

— И не буду ничем заниматься, вы хотите сказать? Это как? Я не представляю для себя такой жизни. Сначала была учеба, потом еще раз учеба, потом диссертация, а потом все определялось нуждами работы. Ну и я надеюсь, что если я где-нибудь фатально ошибусь, и Шарль меня уволит, то я просто найду другое место аналитика — и всё.

— Вы слишком хороши именно как аналитик, чтобы вас выгонять, даже если вы где-то ошибетесь. Я нередко жалею, что вы не служили в штабе вашего дядюшки — наши тамошние аналитики далеко не всегда оказывались на высоте.

— Дядюшка полагает, что полиция и армия — не для женщины. И мы с ним не спорим.

— А то, чем вы занимаетесь сейчас?

— Вы имеете в виду данные и выводы? Да, подойдет. Ну и философия тоже воспринимается нормально, правда моя степень родным в большинстве непонятна и считается скорее как блажь, чем как результат серьезной работы. А это, мол, наша Элоиза, ну та, которая доктор философии. А про всякое другое он знать не знает. И незачем ему об этом знать, как мне кажется, — и она внимательно посмотрела на него.

— Хорошо, что предупредили. Мало ли, а вдруг бы мы встретились без вас, и я непременно стал бы рассказывать о ваших успехах в наших тайных операциях.

Элоиза рассмеялась.

— Дядюшка всегда игнорировал все рассказы и намеки на нашу семейную ненормальность, и ему никогда бы не пришло в голову пользоваться этой ненормальностью в рабочих целях. Он совершенно без какой-либо потайной мысли попросил меня сопровождать его на приём, и очень удивился, когда я после этого приёма взялась рассказывать ему, кто и что о нём думает. А я настолько привыкла делать подобное для вас, что даже ни минуты не задумалась. Иду с близким человеком на официальное мероприятие — значит, глаза и уши открыты, — она внимательно посмотрела на Себастьена. — Я не знаю, нужно ли обсуждать с дядюшкой, скажем, вчерашний вечер.

— Знаете, ваши открытые глаза и уши — это нереально круто, как говорят мои сотрудники. Если я на каких-то переговорах без вас, то мне, не поверите, случается остро ощущать ваше отсутствие. Поэтому слава Господу, что вы есть, и особенно — что вы рядом со мной. Про вас и генерала подумаем ещё, а пока давайте про вчера.

— А что? — снова улыбнулась она. — Вчера был вальс, остальное не важно.

— Вот как? — он тоже улыбнулся.

Потом отставил чашку и обнял её.

— Вам тоже понравился вальс? — тихо спросила она.

— Сердце моё, да я наконец-то обнаружил что-то, что могу танцевать с вами! Это же просто фантастика, Элоиза. Ваши сарабанды — они прекрасны, как космос, и так же недосягаемы, я никогда даже и не возьмусь пробовать ничего подобного, а тут вдруг что-то простое, что я умею, правда, смею надеяться, что умею неплохо, и что вам тоже нравится!

— Вы умеете великолепно, — она серьезно посмотрела на него и тоже отставила чашку. — Я нечасто сталкивалась с такого класса умениями. А я в юности много всего танцевала, и с людьми тоже, не только с зеркалом.

— Да ладно, вальс танцуют все.

Она зажмурилась, собираясь с мыслями, потом открыла глаза.

— Во-первых, не все. Во-вторых, если хотите, я могу объяснить.

— Хочу, конечно! Объясняйте.

— Нам придется встать, — она высвободилась из его рук, встала, подняла его и поставила перед собой. — Возьмите меня как для вальса.

Он повиновался — взял левой рукой её правую руку, а правая оказалась у неё на спине.

— Так? Или что-то ещё?

— Так, — улыбнулась она. — Даже когда вы просто становитесь в позицию — то вы меня держите. Вчера всё время движения вы меня вели. Не я вас. И… в общем, когда человек физически несобран, то он мягкий. И в таком мягком состоянии он и сам с трудом движется, не говоря о том, чтобы кого-то куда-то вести. Даже в вальсе. А вы и в жизни легко собираетесь, а уж в вальсе, как оказалось, и вовсе. Для вас это как будто просто и естественно — берете и ведете. И это нереально прекрасное ощущение. В общем, здорово, хочу ещё.

— Вальса?

— Вальса.

— Поискать в сети подходящую музыку? — подмигнул он.

— Нет. Мне хочется на подходящем полу и в подходящей обуви. Вчера было экстремально, конечно. Я тут про вас говорю, что вы сами шли и ещё меня вели, а меня-то прямо тащить нужно было, я в тех туфлях слабо поворотлива.

— Сердце моё, вы клевещете на себя.

— Нет, я просто знаю, как должно быть, и только. Поэтому если вдруг представится случай — я буду счастлива. А сейчас предлагаю закончить завтрак.

— Так почему вы стали падать в финале? Туфли подвели?

— Нет. Ноги болели, конечно, но это не беда. Всё так, как я вам вчера сказала — нужно было лучше рассчитывать силы при поисковых операциях и разговоре с моим нелюбимым сотрудником. И если бы не вы, наша экспедиция была бы совсем не такой успешной.

— Почему? Потому, что я поймал вас и вытащил из круга?

— Не только. Откровенно говоря, нам нужно было уходить вместе с Лодовико коридорами и никаких вальсов не танцевать. Но я не нашла в себе сил отказаться, и не представляла себе, насколько нестабильным было мое состояние в тот момент. Надеялась, что справлюсь. Правда, мне очень хотелось, я давно не танцевала вальс, и я очень обрадовалась вашему приглашению. Красивая зала, живая музыка… да черт с ними, с туфлями, если можно танцевать, да еще и с вами!

— Ух ты, я запомню это, — просиял он.

Она улыбнулась в ответ — вот, мол, я снова предсказуема.