Алёна Алексина - Перехлестье
В обители жизнь текла однообразно, размеренно и монотонно. Но в этой монотонности были покой и умиротворение. Тут никто никуда не спешил, говорили вполголоса, работали без суеты и носили себя с достоинством.
Зария на первых порах старалась шмыгать вдоль стен, пряча глаза и сжимаясь всякий раз при появлении кого‑нибудь из сестер Обители. Но женщины неизменно оставались приветливы и ласковы. Они улыбались и вели себя с новой послушницей, как с равной.
Это было непривычно, дико, но… приятно. Постепенно решимость покинуть обитель сразу же после обряда таяла, словно льдинка на солнцепеке. Неправ был дед Сукрам, ох, неправ. Не плохие лантеи. И обитель их вовсе не мрачное место. Что если старик так воспринял все оттого, что был мужчиной? Ведь и мужу Зарии здесь не понравилось. Может, черствые мужские сердца не разглядели добра и света в Доме богини? Может, права Матерь — и мужчины глупы, глухи и слепы?
Так размышляла девушка, не замечая, что все реже вздрагивает при встрече с кем‑нибудь из сестер, что больше уже не смотрит под ноги и не жмется по стенам, пытаясь слиться с камнем.
На второй день Зария попросила старшую из женщин доверить ей какую‑нибудь грязную работу на кухне. Но вместо тяжелой поденщины наследнице лантей предложили помогать кухарке.
Первый день среди котлов и сковородок девушка провела в упоенном отрешении. Запахи готовящейся еды, бульканье похлебки — все это упорядочивало мысли и поселяло в душе мир и покой. Однако… на следующий день Зария вдруг поняла, что на кухне ей явно чего‑то не хватает. Точнее кого‑то… Не доносилось от жерла печи чихание и сварливо-веселое: «Да провались оно все! Ну, как, как вы это делаете?!» — этот вопль отчаяния сопровождал каждую Василисину попытку развести огонь. Упорно ей не давалась такая сложная наука.
Без Василисиных гневных восклицаний, острых замечаний и шуточек кухня казалась какой‑то пустой. А еще сюда не заглядывал по утрам Багой — насупленный, подозрительный с неизменно двигающейся челюстью и словами: «Вы тут это… смотрите не это… а то…»
Весело кипела вода в горшках, шипело масло на раскаленной сковороде, пахло горячим хлебом, но среди всего этого не хватало чего‑то столь важного для Зарии, что она и удивлялась, не понимая себя. Воистину, женщина никогда не бывает довольна!
Чернушка делала привычную работу, но постепенно начинала воспринимать ее как рутину. Один день был похож на другой — монотонный, однообразный, молчаливый. То, что в первый раз доставляло радость и приносило умиротворение, теперь давило и выматывало душу. Молчание. Тишина. Стук ножа по разделочной доске. Все это будет повторяться изо дня в день. Долгие-долгие годы… Если она останется здесь, то состарится, готовя похлебки в молчании и одиночестве. Одиночестве? Нет. Тут много ее сестер, они приветливы, хотя и немногословны, они не обижают ее, не стремятся унизить.
«И им все равно — жива ты или нет, — шепнул тихонько голос рассудка. — Если ты умрешь, они все с этими же улыбками на лицах отнесут тебя в усыпальницу. И никто не прольет ни слезинки. Никто не вспомнит и даже не заметит. Потому что, хотя их здесь и много, но все одиноки».
Эта гнетущая мысль никак не хотела покидать наследницу лантей, крутилась и крутилась в голове, завладев сознанием.
Зария пыталась пару раз заговорить с кухаркой или с сестрами, которых присылали на кухню в помощницы, но те отвечали короткими рублеными фразами, а то и вовсе старались отделаться кивком или покачиванием головы. Поэтому чернушке приходилось умолкать, понимая, что ее болтовня лишь мешает послушницам.
Каждый вечер, возвращаясь в свою келью, девушка прилежно молилась богине, а потом ложилась спать, пытаясь отогнать ставшие такими яркими воспоминания прошлой жизни. Поэтому Зария попеременно то давала себе слово, что останется в обители, то вдруг начинала убеждать саму себя, что нужно вернуться обратно, то с трепетом вспоминала Глена, то, напротив, пыталась выбросить его из головы.
В ночь перед обрядом девушка, наконец, решилась. Ей тяжело далось это решение, очень тяжело… Она ведь сама прогнала колдуна. И он ушел. Но ведь обещал быть рядом! Поэтому, отчаянно зажмурившись и стиснув кулаки, чтобы не растерять остатки решимости, наследница лантей встала посреди каморки и тихо сказала:
— Глен. Глен, ты тут?
Тишина.
— Глен, ты говорил, что вернешься, что не бросишь меня. Пожалуйста…
Она так и не смогла произнести вслух то, о чем его просит. Смелости не хватило, потому что Зария вдруг представила, что будет, когда она договорит, а он не появится. Или наоборот, появится, рассмеется ей в лицо и скажет, что все было обманом. Поэтому она стояла, сжав маленькие кулаки, и беззвучно плакала. Он же слышал ее? Ведь он же мог уже появиться? Почему он… да что она творит? На что надеется?
Сухие рыдания разрывали горло. Больную ногу прострелило болью, и чернушка упала на кровать. Зарывшись лицом в грубую простынь, она тихо плакала, сотрясаясь всем телом. Ей было так больно, так страшно, как никогда в жизни.
— Ты мне нуже-е-ен… — проревела наследница лантей, сжимаясь от страха и муки. — Ты мне нужен, Глее-е-ен!
И она расплакалась пуще прежнего, понимая, что он не придет. Никогда больше.
Теплая ладонь коснулась гладких черных волос, скользнула по распустившейся косе.
— Я здесь. Не плачь.
Глен смотрел на нее с мукой. Маленькая, бледная, с изможденным, мокрым от слез лицом, с паутиной тонких голубых вен на сжатых кулаках. Как ему хотелось обнять ее, утешить, согреть это худое нескладное тело. Увы. То было не в его власти.
Девушка резко перевернулась на спину и села на кровати. Глаза, полные слез, блестели радостью, смешанной с недоверием.
— Пришел!
— Да.
И он грустно улыбнулся, когда Зария протянула к нему руку.
Тонкая ладонь прошла сквозь призрака.
— Прости, я не могу тебя обнять, — сказал мужчина и снова коснулся невесомыми пальцами ее волос.
Она не чувствовала прикосновений, но кожей ощутила дуновение теплого ветерка.
— Не плачь, глупая. Не из‑за чего.
— Я… тебя… прогнала, — сказала она, виновато опуская глаза.
— Так заслужил, — собеседник усмехнулся.
— Заслужил, — кивнула Зария. — Но я даже не выслушала тебя. Это неправильно! Просто я…
— Боялась?
— Да.
— А сейчас?
— Еще сильнее боюсь, — она бросила на него полный раскаяния взгляд из‑под челки. — Я не знаю, что делать. И боюсь совершить ошибку. Боюсь совершить поступок, о котором стану жалеть всю жизнь. Как мне быть?
