Мир, где тебя нет (СИ) - Дементьева Марина

Прорыв превращался в узкую щель, его выгибало с изнанки, и прорыв кривился в издевательской мертвяцкой ухмылке. Временами пробегала зыбь, и ухмылка становилась судорожной гримасой. Черноту Бездны перехлёстывало жемчужными нитями, полосами небесной чистоты. Нити рвались, протягивались новые...

В небе бился дракон. Крылья его отяжелели, натянулись, на них гроздьями повисали летучие твари. Когтили и рвали, истончая, оставляя прорехи. В последнем усилии гигант прянул в надоблачную высь, стряхивая с израненных крыльев гроздья, и те отпадали, как сгнившие ягоды.

Иной собрат его уже не мог подняться к облакам. И тело и крылья дракона — всё скрылось под шевелящейся массой, так муравьи покрывают изъеденный остов. Дракон сложил бессильные крылья, и упал, в самое средоточие тварей, как падает каменный жёрнов, круша и перемалывая. И сам в гибели своей обратился в камень, в расколотые при столкновении глыбы горной породы. В кости гор, из которых был рождён, и в которые вернулся.

Последние драконы, последние. С ними гибнет Предел, который уже не возродится.

Каждая пора сочится болью. Боли так много, слишком много для одного тела, и она выплёскивается...

Глаза отказываются видеть, багровая с серыми разводами муть наползает с краёв, но её Демиан видит. Видит — сбившийся, повисший на плечах платок, белый, как флаг переговоров... сигнал к ненападению, но на этой войне белый флаг не значит ничего, меньше чем ничего. Видит — бывшую лекарку Веду, бывшую хранительницу, бывшую леди Руаваль. Видит свою мать. И пусть не осталось сил чтобы чувствовать, внутри вздымается переплавленный из страха гнев.

Что она здесь?..

Конечно, ушла вместе с Эджаем — у Магистра в мыслях не было тому препятствовать. Она умелая лекарка, его мать, но держать её при себе... там, куда отправился Эджай, лекари нужны были не меньше. И она ушла с мужем. Не ушла, улетела на драконьей спине. Она была счастлива в тот день, его мать, встретившая своего сына чужим взрослым мужчиной... она сделала выбор, и Демиан понимал его.

Санитарный обоз в стороне, далеко за пределами изъязвлённой, перепаханной земли. А Эстель — вот она, под самым жерлом крутящейся в небе воронки. Оскальзывается на мокром снегу; грязные юбки мешают, спутывают ноги. Маленькая женщина в самом центре кровавой бойни, среди раненых и убитых, но не долг целителя привёл её туда, спутав рассудок.

Она и верно обезумела, его мать, но безумие её иного рода. Демиану известно было имя того зова, что выманил Эстель из недосягаемости санитарных палаток, принудил переступить черту сражения и повёл, захлестнув горло удавкой, по снежному покрову долины, обожжённому, расшитому маковым цветом.

Видела ли она Бездну вокруг? Или не замечала ничего, кроме единственного мужчины, бросившего себя в самое пламя?

Эджая Д`элавар.

Он не был безумцем, его отец. Бывший ученик мэтра Грайлина, бывший князь... Он знал пределы своих возможностей. Эджай знал, что ему не по силам закрыть прорыв. Иное дело — дать шанс тому, у кого силы больше, довести дело до конца.

Сыны запада, подгорные, эльфы, лурни, люди — так непохожие, опалённые солнцем южане и рослые беловолосые северяне, и и те, что пришли с вовсе, казалось бы, необитаемого севера, с бесплодных островов, соединённых, как мостами, ледовым панцирем. В этот день и час все они были равны. Они сражались ради единственной цели. Как и его отец.

Демиан видел Эджая, не глазами, а иным зрением, видел во тьме, усеянной малыми огнями многих жизней, сполохи силы, так похожей на его собственную, какой она была некогда, ещё чистой, не запятнанной скверной.

И Эстель... жалкий доспех белого покрывала, золотое знамя волос. Она никогда не была воительницей и давно перестала быть ведьмой. Просто женщина, потерявшая рассудок. Бежит, пригибаясь под взмахами мечей, огибая рассыпавшиеся клубки схваток. Она верит... во что?

Он со всей определённостью понимал то, что не могла — или не хотела — понять она...

— Эстель! Эста! — звал он.

Она не слышала. Голос — единственную нить, вплетённую в частую сеть хрипов, лязга, хлопанья, стонов. Оклик, который не мог заглушить того зова, что властно вёл её сквозь Бездну.

Решимость его пошатнулась, и мига сомнения оказалось достаточно, чтобы узкая щель прорыва расползлась, растеклась трещинами.

Перед Демианом — чаша горной долины, чаша, в которую лили свои жизни, чтобы даровать Магистру возможность, которой больше не будет.

Он — Магистр. Он держит небо.

Ему не сойти с места, к которому пригнула его, вогнала упавшая на плечи тяжесть.

— Мама!.. — позвал он.

Тогда она замедлилась, но лишь затем чтобы рвануться ещё яростней.

Демиан закрыл глаза.

Прорыв становится швом, нашитым поверх нежной облачной ткани. Чёрная нитка истлевает... исчезает. И остаётся только небо. Белое-белое.

***

Его долго выворачивало тёплой, вязкой с чёрными сгустками кровью. Уже и жилы должны иссякнуть, а кровь всё шла горлом, и Демиан кашлял, захлёбываясь, словно потонул в трясине. Неудачно так, не до смерти потонул. И когда уже свыкся с мыслью, что весь изойдёт ею, не сойдя с этого самого места, рудый поток исчерпался и сделалось самую малость полегче.

Демиан утёрся рукавом, густо обсаженным серыми мотыльками пепла, сукном, пропахшим дымом. Окунул руки в снег, подержал, не чуя холода. Зачерпнул пригоршни, растёр по лицу. Снег высыпался между пальцев, сухой и рыхлый, как пепел.

Не меньше минуты, глядя на мутный серо-чёрный мир, он верил, что лишился способности видеть иные цвета. Кипень горной долины покрыл пепельный нагар, над нею туманом плыл смрад горючей алхимической дряни. Груды летучего праха от многих сотен развоплощённых тварей рассевало низовым ветром. На каждом шагу проваливаясь по колено, Демиан пошёл вперёд, под седловину перевала.

Оружие падало из рук, и воины опускались, где стояли, на затоптанный опалённый снег, замирали без движения, живые как мёртвые. Среди них бродили, хрипло выкликая имена. Прокопчённые, грязные, неотличимые. Пепельная долина братала всех без разбору. Демиан шёл мимо безразличных ко всему мертвецов, мимо живых, измождённых до совершенного безразличия. Переступал через раскинутые руки, запрокинутые, покрытые чёрно-белым гримом лица. Встреченные на пути молча давали Магистру дорогу, брели дальше, не подымая головы.

Здесь не осталось снега. И не осталось земли. Рана, распоротая до костей гор, и те почернели, обуглились. Сила ещё осталась, густо разлитая вокруг, живая сила возвращалась в мир, когда тот, кто отдал её, был мёртв.

Они лежали лицом к лицу, спаявшись в последнем объятии. Переплелись волосы — и смоль и светлое золото равно выкрасило пеплом, сединой непрожитых лет.

Демиан опустился рядом. Просеял в горсти сухо крошащийся в пальцах прах земли. И встать бы нужно, да не хотелось.

Он поднял лицо. Небо приближалось, лениво, вкрадчиво кружась. Серый снег, а может, белый пепел. И снова небо накрывало его собой, но не камнем, падающим со склона, — пуховой подушкой, поднесённой к лицу.

Кто-то подошёл, громко перемалывая шагами земной прах; встал над плечом. Знакомый голос о чём-то спрашивал, и Демиан что-то отвечал и, должно быть, связно, потому что вопросы не повторялись дважды.

Непривязанный полог шатра виден был издали. Чёрный лоскут трепало на ветру. Диана поймала парусинящее полотно, а то не давалось, выворачивалось из рук, рвалось прочь мятежной душой. Диана надавила на полог ладонями, прижимая к упругой, испытывающей колышки на прочность, стенке шатра. Погладила грубую ткань, набрякшее переплетение туго скрученных нитей основы и утка. Приникла лбом, вслушиваясь в гудение полотна.

Вдох... Вот так. Вдох-выдох. Дыши. Дыши.

А перед закрытыми глазами — Эстель. Говорили, она недолго умирала: горло рассекло... А лицо осталось чистым, удивительной красоты лицо.

"Увижу ли я его... хоть однажды?" Так она спросила когда-то. И Диана сказала ей "Да". Боги, боги...