Наталья Якобсон - Живая статуя
Где-то слышалось рычание и тихое повизгивание невидимых существ. Из-за деревьев на меня блеснули чьи-то глаза. Я потянулся к эфесу шпаги и не нащупал его, но вой вдали и звук движений рядом становился громче. Какой-то зверь хотел выпрыгнуть на меня из зарослей. Я слышал, как кто-то за моей спиной крикнул, чтобы я пригнулся, иначе он не может прицелиться из мушкета. Безумный! Кому он кинулся помогать. Я даже не обернулся на случайного доброхота. Волки были рядом и готовы кинуться в сражение, а это, значит, что я оказался близко, слишком близко от того места, которое искал.
Пути в лабиринте страха
ГабриэльЗаписи следователя или дневник? То что я вел каждый день на подобие судового журнала было, пожалуй, и тем, и другим. Еще одна исписанная увесистая тетрадь в кожаном переплете была аккуратно запакована и, как обычно, помечена «вскрыть только в случае смерти владельца». Пока я жив, никто не сможет сломать печать. Пока что я должен жить и идти по кровавому следу до тех пор, пока либо я не настигну преступника, либо он меня.
Расследование, как игра в жмурки, ты можешь чувствовать рядом с собой присутствие убийцы, ощущать его дыхание, слышать голос, улавливать запах крови на нем, но не видеть его лица. Точнее, ты не можешь выделить его лицо среди множества других однообразных лиц.
Я чувствую и определяю того, что недоступно другим, именно поэтому Августин и предпочитает меня более опытным и образованным сыщикам. Но об Августине потом. Кто бы он не был, он не может спасти меня от моей участи. Ясновидение ведет к слепоте. Слепота — я боюсь этого слова. Я и так стал слишком близорук. Все провидцы плохо кончают, а я, похоже, кончу еще хуже остальных. Я знаю, что проклят. Мне нет нужды вновь и вновь повторять себе это, чтобы ощутить в полной мере свое отличие ото всех людей. Но я не верю в то, что у всех проклятых есть владычица или властелин. И пусть мои сны твердят мне об императоре всех проклятых. Все напрасно! Я не встретил его. Я не могу в него верить. Он спас бы меня, но его нет. Он — всего лишь легенда. Мой собственный бред.
В этот раз мне особенно тягостно ощущать присутствие рядом с собой убийцы, но не знать, кто он? Который из толпы? Лица — белые пятна. Только вблизи я начинаю различать черты. Возможно, скоро и этого не останется. Все сольется в одну сплошную полосу или мглу и останется в моей памяти только маска убийцы, которую я так и не обнаружил, а еще нестерпимо лучистый облик златокудрого аристократа, которого мне недавно представил Ноэль.
Эдвин! Имя показалось мне смутно знакомым, и я твердил его про себя, как заклинание, но никак не мог припомнить, где же слышал его раньше. Эдвин. Прекрасный маркиз. Он стоял рядом со мной, когда я почуял запах крови на ком-то из присутствующих. Если бы только он мог всего на миг одолжить мне свои глаза, свою зоркость, то я бы рассмотрел преступника, я бы смог отличить его от других. Я был так в этом уверен, потому что мне показалось, что глаза Эдвина обладают необычайной зоркостью. Казалось, что они заглядывают в душу, узнают обо всем, что происходит внутри тебя.
Если он узнал все обо мне, то я обречен!
Как ни странно, а такая мысль пришла самой последней. До этого я думал, о чем угодно, но только не об опасности полного разоблачения.
Хотя вряд ли для моего нового знакомого может представлять хоть какой-то интерес публичное обличение того, кто проклят, но делает вид, что служит добру. Скорее всего, Эдвин даже пальцем шевельнуть не захочет, чтобы разгласить мои тайны перед толпой. Он высокомерен, занят только собой, держится с царским достоинством и вряд ли снизойдет до таких мелочей, как обличение злодея. К чему аристократу утруждать себя такой ерундой. И, кроме того, сейчас всех гораздо больше интересует Августин, а не его мелкий подручный.
Августину бы не понравился этот бледнолицый маркиз. Во-первых, именно потому, что он маркиз. Аристократы были у инквизиции не в чести с тех пор, как бразды правления перешли в руки Августина. Во-вторых, потому что Эдвин горд, красив и тут же становится объектом всеобщего внимания, где бы он не появился. Августин ни с кем не любил делить внимание толпы. Все обожание, благоговейный страх и восторг должны были предназначаться только ему. А очевидные конкуренты кончали свои дни там, где бы я не пожелал оказаться ни одному из своих друзей.
Друзей у меня, правда, почти не было. Только Ноэль, и несколько людей, с которыми я общался редко, но почти что с взаимной искренностью. Честен до конца я не был ни с кем. И, возможно, тот, кто прочтет эти строки, посчитает меня безумцем, но я готов поклясться, что иногда могу слышать мысли своих собеседников, так ясно и четко, как будто они произносят их вслух. Так я узнаю о том, кто мне лжет, а кто просто думает обо мне плохо. Вот, чем объясняется отсутствие у меня близких. Я не могу назвать другом того, в чьих мыслях уловил дурные замыслы, насмешку или критику в свой адрес. Ну, ничего, я привык к одиночеству. Держаться особняком гораздо приятней, чем стать мелкой частицей шумной компании. В одиночестве есть что-то притягательное и почти мистическое. Ты один — и все внимание устремлено на тебя. Ты никого не замечаешь, не говоришь ни слова, но многие готовы отдать все, лишь бы только узнать твою тайну, ведь за тем, кто одинок, вполне могут следовать незримые спутники и нашептывать ему опасные советы.
Со мной такое иногда случалось. Я слышал чьи-то голоса, пристававшие ко мне с нелепыми предложениями, уговорами, просьбами, но никогда не внимал им, потому что помнил, как плачевно подобная опрометчивость закончилась для моих предков. Пусть шелестит чья-то беседа за окном высокой башни, где я часто сплю, пусть кто-то невидимый просит меня взять свечу и подпались здания, чтобы огонь разнесся по улице и дать возможность поликовать духам, пусть тот же голос на все лады предлагает взять перо, вскрыть себе вены, кровью начертить на стене девиз нашей семьи и ждать кого-то. Я не стану этого делать. Печальный опыт прежних поколений будет поучением мне. Не так-то просто заставить слугу великого Августина поддаться на ухищрение темной стороны. Я многое пережил и знаю, как опасно следовать на зов, доносящийся из ниоткуда. Зов из страны бессмертия — так называл это мой брат. Он откликнулся и пошел на этот призыв, но не вернулся. Даже если он сам вдруг воскреснет и пообещает показать мне давно недоступные для путешественников Лары, то я не пойду. Я даже не отвечу, чтобы не поставить под угрозу свое временное и довольно шаткое благополучие. Конечно, если только этим словом можно назвать службу в том месте, где никто, засыпая, не может быть уверен, что на следующее утро не проснется обезглавленным или, по крайней мере, приговоренным к костру.
