Клеймо Солнца (СИ) - Пауль Анна

— Никто не знает. Все думают, что вы погибли, и планета непригодна для жизни.

Она сглатывает, прежде чем спросить:

— Совсем никто не знает правду?

— Только в определённых кругах ходили слухи, что жизнь на Земле продолжилась, но никто не верил до конца. И вообще эту тему лучше не поднимать. Если бы на твоём месте был житель Тальпы, меня уже наказали бы за эти слова.

— Что такое Земля? — шепчет землянка, а я в очередной раз смотрю на неё, как на нежданно-негаданно найденный драгоценный камень.

— Так мы называли планету, — машинально отвечаю я, пытаясь ухватиться за реальность и серьёзно подумывая, не снится ли мне всё это.

— Почему?

— Потому что наши далёкие предки не знали, что мы живём на планете. Они поклонялись многим божествам, и в том числе тем, что покровительствовали земле, то есть почве, которая давала им урожай. Вы называете планету иначе?

Я слишком поздно понимаю, что всё-таки не сдержал своё любопытство, однако Габриэлла, вероятно, слишком увлечена, как и я, и сразу же отвечает:

— Эгрегор.

Что?! Слово из эзотерической сферы?..

Хорошо, что я не задаю этот вопрос вслух. Да и Габи не позволяет мне, ведь сама спрашивает:

— И людей устраивают те, кто их возглавляет? Их устраивает, что им лгут?

— Других правителей у нас нет. Были, но их свергли те люди, что руководят станцией сейчас. И в глазах народа именно новые правители спасли человечество, отыскали для него новый путь развития. Только нелегалы, которые обманом пробрались на Тальпу и вынуждены выживать здесь в отвратительных условиях, хотят справедливости. Но о них лучше не говорить, если не хочешь проблем.

— Лучше вообще молчать, — догадывается Габриэлла. — Если бы на этом месте была не я, тебя могли бы уже наказать, — она повторяет мои же слова, вызывая у меня горькую улыбку.

— Ты схватываешь на лету, — замечаю я и продолжаю рассказ, — нелегалов считают отбросами общества. На станции пчёлы — так их называют — едва сводят концы с концами и, естественно, не имеют совершенно никакого права голоса. Правители знают, что мятежники прячутся в так называемом Улье, но вытравить их оттуда не представляется возможным. Их называют болезнью, которая разрастается по станции. Считается, что их необходимо истребить.

Габриэлла смотрит на меня расширенными от страха глазами, однако и бровью не ведёт, и тогда я добавляю:

— С этими людьми хочет тебя познакомить Бронсон.

— Разве такой человек, как он, будет идти против ваших правителей?

Я усмехаюсь, не находя объяснения, как такой наивный ребёнок, как она, может задавать верные вопросы.

— Ты права, — соглашаюсь я. — Но сейчас всё изменилось. Он сам хочет руководить.

— Управлять другими должны лучшие, — парирует Габриэлла с неожиданной страстностью, на что я сразу же откликаюсь:

— Или те, кто себя таковыми считает.

— Зачем Мучитель хочет, чтобы мы встретились?

— Скажем так, если тебя увидят мятежники, то, возможно, они будут дружить с Бронсоном, и тогда он сможет меньше слушаться правителей или, скорее всего, не слушаться совсем.

Землянка делает глубокий вдох, и о чём она спросит дальше, я догадываюсь прежде, чем слова звучат вслух:

— И зачем я нужна пчёлам?

— Правильный вопрос, — печально хвалю я, ощущая, как невидимая тяжесть давит на грудь. — Как ты думаешь?

Она смотрит на меня очень серьёзно и понимающе, и, не знай я, кто она, решил бы, что девушка неплохо разбирается в политике и расстановке сил на станции.

— Хотят стать такими, как я, — грустно говорит она, пожав плечами.

Я киваю, ведь это горькая правда, и добавить нечего.

— Поэтому ты никому не можешь верить. Пускай все думают, что ты не знаешь, как стать таким человеком, который способен исцелять других и даже просто выглядеть, как ты. У тебя есть секреты. — Габи поднимает на меня испуганный взгляд. — Ты правильно делаешь, что хранишь их.

— Я и не знаю! — слишком поспешно возражает девушка, чем выдаёт себя с головой. — У меня нет тайн!

Я внимательно смотрю на неё, и на этот раз моё чёртово чувство справедливости не позволяет держать рот на замке:

— Мне казалось, ты не умеешь лгать.

Габриэлла часто моргает, но взгляд не отводит. Моя сестра всегда так делала, когда не была уверена, что сможет добавить к своей лжи что-нибудь убедительное.

— Я говорю правду.

Упрямый взгляд. И этим она тоже напоминает мою сестру.

— Тогда ещё лучше, — сообщаю я. — Остальным говори то же самое. В любом случае у пчёл есть и другие ценности. Они прежде всего просто люди, которые хотят выжить. Они не жаждут власти, ведь знают, что никогда её не получат. Но возьмут её, если подвернётся шанс, ведь она даст надежду на выживание. Для тебя они не такие опасные, как Бронсон. Но доверять не стоит никому.

— А тебе? — спрашивает Габи, и наступает мой черёд выдерживать её проницательный взгляд.

— Я уже говорил, — откликаюсь я расслабленно. — Мне и Коди можешь.

— И я должна просто верить?

Взгляд девушки блуждает по моему лицу в поиске ответа, пока я начинаю теряться в ярко-зелёных глазах. Мне вспоминается то невероятное ощущение, когда её ладони даже не касались меня, но я кожей ощущал нежное прикосновение, а темнота, вечно живущая в моей груди, казалась почти осязаемой. Самым сладким чувством было то, что она вдруг показалась преодолимой, а не глыбой, какой я ощущал её всегда…

Я хочу и боюсь пережить это снова.

Совершенно не вовремя во мне просыпается непрошенный интерес.

— Справедливый вопрос, — говорю я, протягивая руку ладонью вверх, и, неожиданно для самого себя, наслаждаюсь ошеломлением в глазах девушки. — Если хочешь быть уверена, ты знаешь, в каких клетках искать правду.

Мы долго смотрим друг на друга, а потом, нервно сглотнув, Габриэлла восклицает так внезапно и строго, словно я не понимаю очевидного:

— Галоклин не может дать всех ответов!

— Галоклин? — удивляюсь я. — Так ты называешь тот момент, когда читаешь меня, словно открытую книгу?

— Да, мгновение, когда два океана встречаются, но не перемешиваются. Галоклин позволяет открыть свои чувства другому человеку, — объясняет девушка, — но каждый остаётся собой, как не сливаются два океана в единый. Тальпы этого не умеют, верно?

— Нет. Как и многое другое. Мы закрытые и чёрствые. Мы были такими на планете, а здесь всё только ухудшилось. Жизнь убедила нас, что так правильно. Ведь если говорить, что думаешь, и не соблюдать правила, то будешь наказан. За одни только высказывания против правительства можно легко лишиться работы, имущества и даже жизни. А иногда наказание оказывается и более серьёзным, если его назначит Децемвират — собрание десяти. Смертная казнь, — произношу я, как приговор, и Габриэлла вздрагивает.

— Казнь? — переспрашивает она, даже не дыша, и меня пронзает догадка, что она наверняка не слышала такого слова прежде…

— Человека лишают жизни, по приговору суда, это высшая мера наказания. Эвтаназия, — произношу я и сразу же объясняю, — в прошлом так называлась практика прекращения жизни человека, который страдал неизлечимым заболеванием и испытывал невыносимые страдания. Однако теперь, на станции, это слово приобрело совсем другое значение — казнь.

— Как это возможно?! — шепчет землянка ошеломлённо, хватаясь за горло, словно теряя голос.

— Бывает и хуже.

— Что?! Куда хуже?! — голос Габи срывается, а потом она пытается продолжить, то и дело задыхаясь: — Ближние решают, что без тебя мир будет лучше. Что может быть ужаснее, чем отнять жизнь?!

Я с тревогой наблюдаю, как поверхностно девушка дышит.

— Тебе достаточно знать, — решаю я.

— Нет! — убеждённо сообщает она, делает глубокий вдох и выдох. — Ты обещал. Ты обещал мне сказать! Я должна узнать правду.

Качаю головой, оценивающе скользя взглядом по её лицу.

— Скажи мне, Дэннис. Что может быть хуже, чем… смерть? — она запинается на последнем слове. Но меня поражает другое…