Вечное - Мара Вересень
— Ты мог спросить.
— Мог.
— Но не стал.
Я высвободила руку. Тепла стало меньше, но оно никуда не делось. И не денется, будем мы жить вместе или так, как сейчас. Потому что мы друг для друга то, что делает нас целыми — фокус, импульс, противовес и якорь. Динамический якорь за системой. Вне категорий.
Мар потянулся снова. Не только рукой. Но я отступила к двери, толкнула ручку, стала на порог, позвала детей, притихших посреди кухни: Дара впереди, Лайм на полшага позади, но так, чтобы в одно мгновение оказаться между ней и возможной угрозой.
— Идемте.
— Иди сюда, — вкрадчиво с пришептыванием, но довольно громко произнесла книга. — Иди сюда, крыска…
Мы с Холином дернулись. Резонанс, шкрябнувший по струнам сути, был как сквозняк с улицы. Обмурашил щиколотки, заставил поежится. Дорожка света сбежала с крыльца далеко за калитку. Освещенная кое-как, почти темная Звонца тонула в сумраке, но тень от фонтана была на прежнем месте, нагло рассекая тянущийся от дома свет. До тени свет есть, после — уже нет.
Я спустилась с крыльца, следом дети и Мар.
— Я отвезу, — категорично заявил он и скрылся за домом.
Спустя минуту у ограды урчал “мартон астин”. Мар вышел, жестом загнал детей на заднее сиденье, сбегал в дом, вернулся со старым портфелем, который сунул мне в руки.
— Все там. Мне вернули оригинал, когда работа прошла аттестацию.
Ладно, в бездну все, в конце концов я это начала, мне и заканчивать. Денег опять же потратила. Откажусь сейчас, еще пять лет гулю под хвост. Так и буду это самое тем самым крутить и по кладбищам козой скакать.
Села в мобиль, шлепнула портфель на пол между коленок. Брякнуло. Или это Мар связкой с отпирающими амулетами, ключом от дома матери и активатором хода?
9
Почувствовав беспокойство сквозь сон, да еще Копать за ногу прихватил, Лайм, вскочив, первым делом проверил комнату сестры. Дара сидела на постели в пятне лунного света из окна и перебирала крупные бусины на нитке. Беспокойство никуда не делось, тянуло вниз, в кабинет. Кот возился в коридоре. Судя по звукам — драл ковер.
Шкряб-шкряб-шкряб. Тишина. Шкряб-шкряб-шкряб. Тишина. Шкряб.
— Три, — сказала Дара.
— Четыре, — машинально добавил Лайм, остановившись напротив.
Попавшие в лужу света босые пальцы казались чересчур голыми, и он поджал их обратно в темноту. Сестра приподняла брови.
— Ты в последнее время часто бромочешь вслух: “Три-четыре”, — пояснил Лайм.
— Четыре — это она. Или кто-то другой. Как пойдет. Но теперь — поровну.
— Нельзя было сразу ей отдать? Ключи?
— Нельзя. Нельзя влиять напрямую. Это породит больше тупиковых вариантов. Я могу только направлять.
— Ты говоришь прямо как светен, когда я спросил его, почему он только наблюдает и ничего не делает.
— Я как он, но наоборот, но это тоже относительно.
Дернуло снова. Рикорд бросился к лестнице, преодолев половину, запнулся о кота и едва не рассадил лоб о перила. Внизу, в кабинете, горел свет, мама говорила с кем-то, но слов было не разобрать, как на старом информ-кристалле.
— Мам? — позвал он. — Мам? Ты нормально?
— Ш-ш-ш, не сейчас, — одернула его неслышно подкравшаяся Дара.
— Что происходит? — твердо спросил Рикорд и сам удивился, как похоже на отцовский прозвучал голос.
— Она выбирает. Чтобы досчитать.
Они вернулись в комнату сестры. У Дары редко случалось разговорчивое настроение и вопросы копились от раза к разу. Лайм растерялся и поступил как мама, сделал первое, что пришло в голову. Вернее, спросил:
— Откуда ты все это знаешь? Тебя ведь никто не учил. Говоришь иногда так, будто тебе восемьдесят, а не восемь, и я чувствую себя младенцем рядом с тобой, хотя старше на четыре года.
— Кайт’инне, — очень музыкально произнесла сестра, — первая с конца.
— Последняя? — ужаснулся Лайм. — Совсем?
— Не совсем. Последняя в своем роде. В настоящий момент. Но есть вероятность… — Она на миг прикрыла ресницами, выцветающую синь. — Вероятности. Что будут еще. Поэтому я слышу-знаю тех-таких я, кто был до меня раньше.
— Они помогают тебе смотреть, как будет?
— Нет. Это разное. Но спутать легко.
Лайм секундочку подумал и совсем по-новому посмотрел на привычку сестры везде таскаться с наушниками, даже спать в них почти всегда. Странное дело, но ему никогда, ни разу не приходило в голову взять послушать.
Дара стащила ободок с головы и протянула. Рикорд приложил ухо к одному из звучателей и услышал ничего. Он и представить не мог, что это возможно. Волоски на коже встали дыбом. Дремавший на ковре Копать, свернувшийся уютным провалом во тьму, вскочил на когти и раздулся шаром, распушив шерсть.
— Что это? — совершенно очумев, спросил Лайм.
— Тишина. Она поет. Жаль, что ты не можешь…
— Всегда?
— Только, когда шумно от… тех. Чаще всего там просто музыка, — улыбнулась сестра.
— Черепки.
Дара кивнула, подумала и добавила:
— В их композициях много диссонанса… звуковых аберраций… нестройности в звучании…
— Атотголос?
Сестра посмотрела снисходительно. В самом деле… Если Рикорд сам его слышит, то она — и подавно. Ей даже не обязательно быть рядом с порогом или на изнанке.
Снова промурашило, будто от сквозняка. Кот, расплющившись, подполз, вщемился между лодыжек и лег, сделавшись похожим на черные волосатые песочные часы, хвост мотался метрономом, касаясь то одной ноги, то другой. Шершавый язык щекотно лизнул за мизинец.
Рикорд вернул наушники, и сестра тут же нацепила их обратно, смешно взъерошив волосы. Так она еще больше была похожа на маму и одновременно не похожа. Это было так же странно, как звук тишины. Лайм, если быть точным, не слышал никаких звуков, но ощущал. Эхо и пульс.
— Я понял. Откуда у тебя… это вот?
— Светен дал мне кристалл. Это секрет. У него много тайн в его саквояже. От одной из них остался только отголосок. Им… Тому мальчишке, верховному инквизитору Нодштива Арен-Холу, Арен-Фесу и Арен-Тану. Всем им. Нельзя было отнимать, пытаться отнять или прятать отнегофлейту, это его только обозлило. Ведь именно так все началось. Вилка, когда можно было выбирать. Унегоотняли флейту, а он взял обратно и флейту, и свет. И стал тем, кто он есть.
— Зачем было отнимать свет?
— Глупый. Свет нужен, чтобы жить.
— Нет. Я о другом. Зачем он вообще так поступает? Мама, все эти дети, мы.
Она посмотрела, и Лайм сам понял — глупый. Но ему только двенадцать, а ей… выходит, по-разному. И он и правда не понимает.
