Классная дама (СИ) - Брэйн Даниэль

Я еще раз кивнула и, не поворачиваясь к старшей девочке, протянула Алмазовой руку. Никакой реакции не последовало — ни радости, ни испуга. Будто она меня и не видела. Может, она полуслепая?

— Пойдем, — приказала я мягко. — Ты меня понимаешь?

— Она… — запальчиво начала старшая институтка, и я рявкнула:

— Можешь идти! Пойдем, — и, уже не дожидаясь ответа, схватила Алмазову за руку и потащила по коридору. Она была настолько покорна, что я все сильнее подозревала неладное. — Где кабинет ее сиятельства, знаешь?

— Я ничего плохого не сделала, мадемуазель!

В ее голосе не прозвучало ничего похожего на беспомощное оправдание, просто спокойный ответ.

— Я не имею к тебе никаких претензий, — пробормотала я. Неизвестно, поверила ли Алмазова, но она встала как вкопанная напротив двери… Ах, ну да, «Начальница Академии благородных девиц, фрейлина ее императорского величества, ее сиятельство Е. А. Мориц».

Я коротко стукнула пару раз и собиралась войти, будет ответ или нет, главное, чтобы было не заперто, но из-за двери кто-то каркнул. Пригласили меня или отправили в преисподнюю, я не знала, толкнула дверь и зашла, волоча за собой не сопротивляющуюся Алмазову.

За столом сидела черепашка. Маленькая, низенькая дама сурово смотрела на меня сквозь огромные очки, но видела, как я сразу поняла, она в них прекрасно. Моя персона ее заинтересовала мало, она повернула голову — точнее, повернулась в своем роскошном кресле сама — к Алмазовой. Я почувствовала, как девочка сжалась, и стиснула ее руку в своей.

— Как вы это допустили, ваше сиятельство? — жестко сказала я так, словно пришла разбираться в обычную среднюю школу по просьбе заплаканной соседки. — Ученица не присутствует на занятиях, стоит в коридоре, помеченная как… — Подобрать верное слово. — Изгой. Если подобные действия классных дам прописаны в уставе академии, вам стоит их пересмотреть.

Заканчивая краткую, но убедительную речь, я взмолилась, чтобы черепашка не умерла от разрыва сердца прямо в своем кожаном панцире. Возможно, за всю ее долгую жизнь, полную подобострастия, ей никто не осмеливался дерзить, тем более бывшая выпускница.

Она же наверняка меня узнала!

— Сенцова, — проскрипела ее сиятельство. — Быстро же вы запамятовали правила. Настолько, что считаете себя вправе являться в мой кабинет и требовать от меня их исправить?

— Если Алмазова совершила проступок, наказание должно быть ему соразмерным. Никто не разбивает камнями голову человеку на площади за то, что он… — Что он? — Украл лошадь.

Ветлицкий, правда, рисовал мне примерно такие перспективы за государственную измену, так что, может, ее сиятельству остается только удивленно возразить: «А что же еще с ним делают, милочка?».

Ее сиятельство резким движением указала мне на стул. Мне пришлось оставить Алмазову и сесть. Бедный ребенок не понимает, что происходит, да и я, кажется, теряю инициативу.

— Если бы не безвременная кончина госпожи Калининой, не середина года и не настоятельная рекомендация его сиятельства, — заскрежетала начальница, и ее голос вкручивался мне в уши как бур. — Вот это ваш класс, — она вытянула руку и длинным узловатым пальцем указала на Алмазову, и я возрадовалась. Пришлось бы мне иметь дело с парой десятков таких, как Софья, я бы повесилась или сбежала. — И сейчас вы готовы как революционерка бороться за эту девочку, но я посмотрю, что вы запоете месяца через два…

Мне показалось, или она улыбается?..

Вытащите меня из этого кошмара, умоляю.

— У вас была прекрасная дисциплина, отменные знания ларонского и альменского…

Да что ты говоришь? Где эти страны вообще находятся?

— За те два года, что я не видела вас, вы стали несколько вольнодумны. Надеюсь, вы не вольнодумие будете прививать воспитанницам, а о прочем вы превосходно осведомлены и в курсе своих обязанностей.

Она кивнула и подтащила к себе бумаги, давая понять, что больше меня не задерживает.

Я поднялась, не прощаясь, поманила за собой Алмазову. Мы вышли, я закрыла дверь и придержала девочку за плечо.

— Вот так, — я сняла с нее позорную табличку. — Держи и выброси ее где-нибудь. Зачем ты съела чужие конфеты? Разве ты не знаешь, что брать чужое нехорошо?

Алмазова уставилась в пол. Я изрекла еще одно воспитательное клише:

— Тебе бы понравилось, если бы кто-то съел твои конфеты?

— Они и съели.

Я вздрогнула, нахмурилась, приподняла ей за подбородок голову. Взгляд у Алмазовой был абсолютно спокойный. Поразительный ребенок, или академия ее изувечила до такой степени, что ей остался один шаг до настоящего срыва.

— Как так?

— Мадам забрала у меня конфеты, которые купил мне мон фрэр. Раздала их другим девочкам. И тогда я съела чьи-то конфеты. Разве это неправильно?

Устами младенца, черт его побери, глаголет истина. И что мне ответить?

— Мадам? — бессмысленно переспросила я.

— Наталья Филипповна, — ровно пояснила Алмазова, и я наконец вспомнила, зачем я в этом пафосном аду для аристократок. Заговор и Наталья Калинина, классная дама, которая загадочно отошла в мир иной.

— Госпожа Калинина? — уточнила я. — Дай-ка сюда.

Я вырвала из рук Алмазовой табличку и принялась ее рассматривать. Выписано с любовью, хотела бы я знать, кто наслаждался издевательством.

— Кто это писал?

— Я, мадемуазель.

Быть может, несчастного ребенка заставили переписывать табличку несколько раз, пока ненормальную садистку не удовлетворила каллиграфия. Была бы я создателем современного российского сериала, предложила бы на обсуждение сценарной группы версию, что классную даму прикончил чей-нибудь озверевший отец.

— У тебя есть родители?

— Я сирота, мадемуазель. У меня только брат.

Бедный грустный ребенок. И это лишь одна девочка, которая попала под мое попечение. Бедное искалеченное сердечко.

— Вот что, Алмазова. — Откуда-то выплыло воспоминание, что в подобных заведениях даже имен друг друга не знали, только фамилии. — Ты сейчас вернешься к себе, сменишь фартук, отпорешь эту тряпку. И постараешься быть аккуратнее. А если что-то испачкается, переоденешься.

Что-то я не то говорю, поняла я по расширившимся глазам девочки, но возражать она не осмелилась, кивнула, развернулась и побежала — только пятки сверкали и раздавался гулкий топоток по коридору. Допустимо ли девочкам бегать? Допустимо ли здесь, я имею в виду?

По ушам хлестнул неприятный, резкий звук звонка, распахнулись двери, и тут же, за считанные секунды, коридор наполнился белоснежными платьями. Около двадцати старших девушек создали впечатление бабочек, кружащихся над цветком, и, приглядевшись, я увидела, над чем они так вьются.

Из класса вышел мужчина. Я хмыкнула — любопытно, насколько здесь правила отличаются от того, о чем я читала и что смотрела. Может, память мне и изменяла, а может, приврали историки, но в моем мире в благородный цветничок не допускали молодых да ранних, все больше старых коней, чтобы не портили борозды — что не мешало обожанию институток. В этой академии кто-то провел идеологическую диверсию, и я пошла мужчине навстречу, не потому что собиралась отогнать от него девиц, а потому, что каждого встреченного мной человека мужского пола была намерена проверять на радужку глаз: маг, не маг.

Я почувствовала прикосновение к плечу и машинально обернулась, а когда, увидев женщину средних лет в строгом синем платье и не найдя в ней ничего требующего немедленного внимания, повернулась опять к мужчине, его уже не было.

Дама еще раз коснулась моей руки. Игнорировать дальше ее не получится.

— Рада видеть вас, Сенцова, уже в качестве классной дамы нашей прекрасной академии, — улыбнулась дама по-крокодильи, но, как мне показалось, искренне. Отличный, дружелюбный донельзя прием, и ведь я должна знать эту даму. Хотя бы по имени. А я смотрю на нее как баран на новые ворота.

Дама взглянула поверх моего плеча на подотставших от остальных учениц, поморщилась, покачала головой. В коридорах воцарилась тишина, если не считать шелеста платьев и шороха туфель, но и это ее не устраивало.