Гейл Форман - Куда она ушла

Но главным образом виолончель улучшала настроение Мии. Она давала ей ежедневное занятие. Она перестала говорить монотонно и начала разговаривать как прежняя Миа, по крайней мере, когда рассказывала о музыке. Её психотерапевты внесли изменения в план реабилитации, позволив Мие проводить больше времени, занимаясь музыкой. 

— Мы толком не понимаем, как музыка исцеляет мозг, — сказал мне один из её невропатологов однажды днём, слушая, как Миа играет перед группой пациентов в комнате отдыха, — но мы знаем, что она исцеляет. Просто взгляни на Мию. 

Она покинула реабилитационный центр через четыре недели, на две недели раньше срока. Миа могла ходить с тростью, открыть банку арахисового масла и чертовски хорошо сыграть Бетховена. 

* * *

Эта статья, «Двадцать младше двадцати», из All About Us, которую мне показала Лиз, я помню из неё один факт. Помню не-просто-подразумевающуюся, а открыто высказанную связь между «трагедией» Мии и её «неземной» игрой. И я помню, как меня это взбесило. Потому что было в этом что-то обидное. Как будто единственным способом объяснить талант Мии было приписать его каким-то сверхъестественным силам. Словно они думали, что её погибшая семья вселилась в её тело и исполняет небесный хор посредством её пальцев. 

Но факт остаётся фактом, случилось что-то загадочное. Я знаю, потому что был там. Я был свидетелем этого: я видел, как Миа прошла путь от очень талантливого музыканта к чему-то совершенно иному. В течение пяти месяцев что-то волшебное и фантастическое преобразило её. Так что, да, всё это было связано с её «трагедией», но Миа из тех, кто работает, прикладывая максимум усилий. Она всегда такой была. 

* * *

Миа уехала в Джуллиард на следующий день после Дня труда. Я отвёз её в аэропорт. Она поцеловала меня на прощание. Сказала, что любит меня больше жизни. Потом она прошла контроль безопасности.

Чтобы уже больше никогда не вернуться.

Глава четвертая

Смычок так стар, что его конский волос слипся

Сдай в архив, как меня и тебя

Так как они поддерживают твоё исполнение?

Зрители встречают его бурными овациями

"DUST" «ВОЗМЕЩЕНИЕ УЩЕРБА», ТРЕК 9

Когда после концерта зажигается свет, я чувствую себя опустошённым, словно из меня выкачали кровь и заменили её смолой. Когда стихают аплодисменты, люди вокруг меня встают, они говорят о концерте, о красоте Баха, о мрачности Элгара, о риске импровизации – который окупился – в современной пьесе Джона Кейджа. Но именно Дворжак поглощает весь кислород в помещении, и я могу понять, почему.  

Обычно когда Миа играла на виолончели, её сосредоточенность всегда оставляла след на всём её теле: на лбу пролегала морщинка; губы, были сжаты так плотно, что иногда теряли свой цвет, будто вся её кровь устремлялась к рукам.

Маленькая толика этого происходила и сегодня вечером при исполнении предшествующих пьес. Но когда Миа перешла к Дворжаку, финальной части сольного концерта, что-то овладело ею. Не знаю, достигла ли она совершенства исполнения или это была её визитная карточка, но вместо того, чтобы согнуться над виолончелью, её тело, казалось, раскрылось, расцвело, и музыка заполнила открытое пространство подобно цветущей виноградной лозе. Движения Мии были свободными, опьянёнными музыкой и уверенными, и звук, наполнивший зал, казалось, передавал это чистое чувство, словно истинный замысел композитора спиралью раскручивался в помещении. И глядя на лицо Мии с обращённым вверх взглядом, с играющей на губах скромной улыбкой, я не знаю, как описать это так, чтобы не прозвучать подобно одной из этих шаблонных журнальных статей, но она кажется единым целым с музыкой. Или, может быть, просто счастливой. Наверное, я всегда знал, что она способна на такого уровня мастерство, но наблюдать это собственными глазами – это чертовски меня восхищало. Меня и всех остальных в этом зале тоже, судя по бурным аплодисментам, которыми одарили Мию.

Теперь освещение становится ярче, блистая и отражаясь от стульев светлого дерева и геометрических стенных панелей, заставляя пол плыть перед глазами. Я опускаюсь на ближайший стул и пытаюсь не думать о Дворжаке – или о другом: о том, как между пьесами она вытерла руку об юбку, о том, как она ритмично вскидывала голову, обращаясь к какому-то невидимому оркестру, обо всех жестах, которые тоже хорошо мне знакомы.

Схватившись за стоящий напротив стул, чтобы сохранить равновесие, я снова встаю. Убеждаюсь, что мои ноги действуют, и пол не вращается, и только тогда заставляю одну ногу следовать за другой по направлению к выходу. Я надломлен, измотан. Всё, чего мне хочется, – вернуться в свой отель, чтобы проглотить пару таблеток Амбиена или Лунесты, или Занакса[6] или чего-то, что есть в моей аптечке, – и завершить этот день. Я хочу лечь спать, проснуться, и чтобы всё это осталось позади.

– Извините, мистер Уайлд.

Вообще-то у меня пунктик насчёт замкнутых пространств, но если есть в городе место, где я рассчитывал бы на безопасность анонимности, то это Карнеги Холл во время концерта классической музыки. На протяжении всего концерта и антракта никто не одарил меня и секундным взглядом, кроме парочки старушек божьих одуванчиков, которых, наверное, всего лишь ужаснули мои джинсы. Но этот парень примерно моего возраста, он капельдинер, единственный человек в радиусе пятидесяти футов моложе тридцати пяти, единственный здесь, у кого, вероятно, есть альбом Shooting Star.

Я лезу в карман за ручкой, которой у меня нет. Капельдинер выглядит смущённым, качает головой и машет руками одновременно.

– Нет-нет, мистер Уайлд. Я не прошу автограф, – он понижает голос. – Вообще говоря, это против правил, меня могли бы уволить.

– Ох, – произношу я, отрезвлённый и смущённый. На мгновение я задаюсь вопросом, не получу ли нагоняй за свой внешний вид.

Капельдинер говорит:

– Мисс Холл хотела бы, чтобы Вы прошли за кулисы.

Из-за гула толпы после представления шумно, поэтому на секунду я решаю, что неправильно его расслышал. По-моему, капельдинер говорит, что она хочет, чтобы я пришёл за кулисы. Но этого не может быть. Он, должно быть, говорит о холле, а не о Мие Холл.

Но прежде чем я успеваю прояснить ситуацию, он, поддерживая под локоть, ведёт меня к лестнице, и мы спускаемся в главное фойе, проходим через набольшую дверь позади сцены и идём по лабиринту коридоров со стенами, облицованными обрамлёнными в рамы партитурами. И я позволяю себе быть ведомым; это напоминает то время, когда в десять лет меня отправили в кабинет директора за то, что я бросил в класс наполненный водой воздушный шарик, и всё, что я мог, – следовать за миссис Линден по коридору и гадать, что же меня ждёт за дверьми директорского кабинета. Сейчас у меня то же чувство. Что у меня неприятности из-за того, что в действительности Олдос не дал мне свободный вечер, и я вот-вот получу взбучку за опоздание на фотосессию или за то, что раздражаю репортёра или за то, что я асоциальный волк-одиночка, из-за которого группе грозит распад.