Сердце Рароха - Элли Флорес

Элли Флорес

Сердце Рароха

Пролог

Год 4678 от сотворения мира

В темнице пахло плесенью, не вынесенным горшком с нечистотами и разлагающейся плотью. Вчера вечером сюда неведомым образом пробралась молоденькая крыса и тут же издохла. Бел сидел на широкой лавке у стены, держа голову бредящего отца на тощих коленках, и убрать падаль сам не мог, поэтому позвал стуком в стену тюремщика Другака. Тот откликнулся не сразу, а по прибытии намеренно лязгнул ключом в замке и тяжелым засовом. Вошел медленно, показывая, что делает одолжение «вшивому щенку».

На просьбу Бела об уборке старый Другак ответил кратким бранным словом и плевком. Дверь громыхнула, снова лязгнули засов и замок, раздирая обострившийся слух, и последний лучик надежды, который каким-то чудом еще теплился в душе Бела, погас.

Остаток дров, как назло, также догорел в печи. Осенняя стынь медленно пробиралась в каморку, а пустой живот не позволял взять над ней верх.

Отец испустил дух двумя часами позднее. Всю ночь Бел просидел, не отпуская его, ощупывая дрожащими тонкими пальцами постепенно холодеющие лицо, плечи, грудь… Соломенный тюфяк под ними давно превратился в гнилую влажную массу, и вши с клопами там действительно жили привольно. Но ему было все равно, что они кусают до крови — окаменевшее сердце и спутавшиеся мысли понемногу влекли в объятия смерти.

* * *

Смерть ходила за ним с рождения: сначала обернулась черной тоской и увела в омут мать, красавицу Радимиру, затем в облике бродячего пса уволокла молочного брата, кровинушку кормилицы Улиты, а после раздула пламя родильной горячки и унесла мачеху Искру и младшего братика, которому и имени-то не успели дать, как полагается. Дальше наступил перерыв. Несколько лет были хорошими, смерть пряталась где-то, лишь изредка показывая свою горбатую спину и блестящий острый серп.

Ушел к предкам дед, премудрый князь Стоум, и на престол взошел старший брат отца, князь Осмомысл — вот тогда-то серп засвистел в воздухе, разя направо и налево. Только виновником был не дядька — ссору затеял отец, вечно всем недовольный и задиристый княжич Негослав. За ссорой последовала распря, в которую втянулись все до единого родовитые бояре, с севера до юга закипели сечи малые и великие. Полнились реки кровью братской, полнились овраги костями белыми, а над всем этим кружилось сытое и довольное воронье… И настал день последней сечи у неприметной деревеньки Рядновки, когда два войска с двумя братьями-соперниками встали друг против друга.

Осмомысл, надо отдать ему должное, сделал последнюю попытку примирения — выслал людей с золотым стягом и княжьими дарами, взамен просил одного, чтобы младший отказался от притязаний на престол. Не внял Негослав, насмеялся над послами, и не только словесно, обоим отсек нос и правую руку — в таком позорном виде вернулись они к князю и взмолились о каре обидчику.

Ответ Осмомысла был молниеносным и жестоким: его тяжеловооруженные конники ударили по первой линии бунташного войска, как кнуты из железной проволоки, не помешали им ни летящие стрелы, ни поставленные навстречу «челюсти» из острых кольев.

Негославовы конники числом и оружием намного уступали врагам. Их смяли, как непропеченный каравай, и разгромили безжалостно и быстро. Затем стоптали лучников и врезались в пеший строй, ломая его и разрывая на неровные части.

В образовавшиеся бреши понеслись своры боевых псов, одетых в особые кожаные доспехи с шипами, а за ними ринулись уже пешие воины с мечами и секирами, оглушая врагов громогласным кличем: «За истинного князя нашего Осмомысла!». Оставшиеся бойцы Негослава сопротивлялись отважно, и в какой-то миг показалось даже, что отобьются. Но этот миг прошел, и случился перелом, после которого все пошло прахом.

Проиграв бой, Негослав с сынишкой и небольшой дружиной бежали что есть мочи. Недалеко, правда, удалось уйти. Поймали их на ближайшем броде, связали, как простых смердов, кинули на повозку и в таком виде привезли Осмомыслу.

Вот тогда новоставленный князь показал всем, что недаром носит такое имя, и мыслей у него не то, что восемь, а и восемьюдесятью восемь, а может, и поболее. Речь произнес перед своими воинами и перед пленными — и виден был в речи той владыка до мозга костей: «Не желаю смерти ни брата моего, ни братучада, ибо крови пролилось довольно, и мира хочет душа моя, как и земля наша. Возьмите Негослава и Беломира, отвезите на восток, в крепость-заставу Соколку, ослепите и бросьте в темницу. Пусть светлые боги милостивы будут к ним, и пусть раскаяние сопутствует им каждый миг жития… Всех, кто поддержал притязания брата моего, прощаю и зову присягнуть мне, законному князю Сольскому, на верность. А теперь — да возвеселятся соратники мои великим весельем, будем пировать и петь во славу Огнесвета Творца и детей его, Воибора Могуты, Живомира Странника, Горислава Жарника, Звенислава Игруна и Раданы Летуньи!».

Хитер и тонок оказался Осмомысл — одним ударом убил всех зайцев, и милосердие показал, и соперников обезвредил, и намекнул, что все до единого светлые боги отныне стоят у его престола и охраняют от Темновида Истребителя и страшных его порождений. А с кем светлые боги, с тем и удача всегда.

Бел помнил все, как будто это случилось мгновение назад: дорогу на повозке и злые шуточки охранников, темный от гнева лик и зубовный скрежет отца, свежий осенний воздух с дымком, первые ливни и серую пелену туч в небе, ночевки в бедных избах и участливые лица деревенских баб, качавших головами и исподтишка совавших маленькому княжичу ломти ржаного хлеба или печеные яйца — простую, но бесценную милостыньку… Помнил он и крепость-заставу Соколку у самой границы княжества, вознесшую три башни к небесам, и бледное лицо палача, туго стянувшего вокруг его головы тяжелую вонючую повязку; снять ее Бел не мог, руки и ноги ему связали накрепко. По истечении суток глаза будто огнем взялись, и боль одолела так, что крик рвался из его уст сам собой, до икоты и хрипа. Он сорвал связки, рядом кричал отец… Но никто не приходил еще сутки, а когда повязки сняли, мир пропал, погрузился во тьму без единого проблеска.

Двое слепцов, отец и сын, стали жить в темнице. Хотя жизнью это назвать и язык не повернется — так, тянули тягло, как две клячи, прикованные к мельничному колесу. Ночами снились Беломиру странные сны: кто-то прилетал в его затхлый угол, шелестел крыльями,