Валентин Афонин - Однажды навсегда

Так и не решив для себя, что же означает такая странная ее покладистость, он первый осторожно положил трубку.

А может, его звонок прервал какие-нибудь там домашние дела-заботы, и потому она отвечала так загадочно односложно?

Он пожал плечами и самодовольно хмыкнул: как бы то ни было, он снова на коне, а остальное трын-трава.

— Спать! — приказал он себе и, вроде бы ни о чем другом уже не думая, отказался даже от курева, сгреб обломки и табак с газеты в пепельницу и отправился умываться, чистить зубы и прочее.

Оставалось раздеться, лечь и забыться ко всем чертям, а утром начать новую жизнь — хотя откуда было взяться новой? — старую продолжить, какая есть: в училище к десяти — мастерство, репетиция, опаздывать нельзя, будильник надо поставить, не забыть, потом лекции какие-то… и тэ-дэ и тэ-пэ… до скончания века.

Но в прихожей вдруг раздался пугающе громкий в ночи звонок — «дин-дон!» — аж сердце защемило, черт, всегда так неожиданно.

Однако он тут же и возрадовался искренне, решив, что это наконец-то прикатили мать с отцом, и представив себе, кстати, какой мог выйти конфуз, если б он был сейчас не один.

Мысленно уже готовясь к суматохе объятий, поцелуев, распаковки чемоданов и привыкания друг к другу после трех недель разлуки, он не стал заглядывать в дверной глазок, вообще презирая эту манеру, несмотря на криминальные ужасы вокруг, а там — вот если бы не поленился, увидел бы и подготовился хоть малость, — там, за дверью, смиренно улыбался дядя Вася, сосед-пенсионер, бывший школьный учитель:

— Здравствуй, дружок. Ты дома?..

Странный, тяжелый, загадочный случай.

Но об этом — позже.

А пока я видел только то, что видел.

Одинокий старик навещал меня довольно часто, и, хотя в такой поздний час он явился впервые, я не очень ему удивился.

Но контраст с ожидаемым был слишком резким, поэтому, конечно, мне вряд ли удалось скрыть свое разочарование.

Впрочем, дядю Васю поначалу, казалось, ничто не смущало.

— Целый день поджидаю тебя! — Привычно пошаркивая шлепанцами, он сразу же вступил на собственный прогулочный маршрут среди нашей дряхлой мебели в гостиной и, оглянувшись, сверкнул на свету золотым зубом в улыбке и стеклами очков в простой допотопной оправе. — И на балкон уж выходил пару раз, а только сейчас заметил свет у вас. Ты извини, я на радостях и не спросил по телефону-то: можно, нельзя? И правда, слушай, скажи честно, ничего, что так поздно?..

Но я не услышал вопроса, вернее, забыл ответить, потому что подумал вдруг: а может, она все-таки согласилась приехать или прийти, а я ее не понял? Тогда мне надо бы встречать бежать, а я…

— Да что с тобой? — Старик встревоженно остановился. — Я тебе, наверно, помешал или случилось что?

— А?.. — Я с трудом припомнил, о чем он спрашивал. — Да нет, ничего, дядя Валя. Ничего… — И кисло улыбнулся под его острым, птичьим взглядом. — Ну правда, ничего.

— Ничего так ничего, — успокоил он и меня, и себя, трогаясь дальше по своему маршруту. — А я, видишь, тоже не сплю сегодня, маюсь. Весь дом наш спит, храп даже слышен или мне уже чудится, а я не могу. Не спится и все, не могу!..

Тут я, кажется, опять переключился на свое, и опять до меня не сразу дошло:

— Ну, дружок, настроеньице у тебя. Что-нибудь в институте?

Я посмотрел на него, запоздало соображая что к чему, и решил, что думать сейчас о ее приходе — слишком наивно и самонадеянно с моей стороны.

— Да, — сказал я и машинально поправил: — В училище… — И, не очень вникая в то, что говорю, обронил: — Брошу, наверно, скоро.

— Ка-ак?! — серьезно удивился старик. — Но, постой-ка, это что ж выходит — опять?!

— Опять. Не туда я забрел. Заблудился, кажется.

— Но ты же теперь… в театральном?.. Твоя мечта!

— Ну да, мечта была и остается, но… нет полета, вот что. Не тяну, видать. А может, вообще не гожусь ни к черту.

— Вот те раз, — сказал дядя Вася, сочувствуя мне. — Но ты не торопись рубить с плеча-то. Не мечись. Когда-то ведь надо и спокойно сориентироваться, сосредоточиться на чем-то одном.

Дядя Вася явно соскучился по учительской риторике, а я усмехнулся:

— Хорошо бы, конечно. Да, у меня вот пока не получается иначе.

И дальше, не знаю зачем, слово за слово разговорился и понес уже сплошную околесицу: что даже влюбиться надолго не умею, хоть ложись и помирай, тоска, скучища, принудиловка, и все не то, не трогает, не колышет, пусто, пусто, вот здесь, — и постучал себя в грудь, показывая, где у меня «пусто», хотя логичней было бы стучать по черепу: вот там и в самом деле завывали космические сквозняки.

Не хотелось, однако, чтобы дядя Вася воспринял мою скучищу как обыкновенную блажь или очередной детский лепет. И я решил поведать старцу, как недавно на наш третий курс — преддипломный — среди бесспорных классических пьес взяли современную, якобы актуальную. Ну черт-те что, сплошные ходули, ни слова в простоте и жутчайшая, махровая конъюнктурщица, но автор с нашим худруком «вась-вась», и нам пришлось в конце концов заткнуться.

Многие «счастливцы» вообще не берут это в голову и мне советуют то же самое. И вот мы цинично обживаем и оправдываем явную чушь, очеловечиваем кондовый лживый текст, и ни-ко-му не стыдно — единомышленники!

Впрочем, я попытался однажды увильнуть от этого спектакля, подвалил как-то к Бобу: не могу, мол, не чувствую, не умею.

А он: «Ничего, не отчаивайтесь, всякий материал сопротивляется».

Ох как подмывало меня сказать ему начистоту — сердце прямо выпрыгивало! И я ждал только паузы в его занудистике, чтобы вставить свое принципиальное несогласие, протест и бунт на корабле.

А хитрый Боб, словно читал мои мысли, лукаво улыбался: ну-ну, дескать, режь правду-матку, попробуй, ну?..

И… я вздохнул, пожал плечами, как бы вынужденно соглашаясь, и отошел от него весь в поту, на ватных ногах, изнемогая от жуткой сердечной слабости, — струсил страус.

Правда, не раз после этого я подумывал бросить все к черту, уйти и навсегда покончить с унижением, но — зараза театральная заела. Ведь что бы я ни говорил, а хочется, хочется торчать на подмостках, хочется нравиться публике и хочется когда-нибудь — не в жизни, так на сцене — ощутить в себе Гамлета: «Вы можете меня расстроить, но играть на мне нельзя!»

Что ж, такова, видать, актерская природа: кому-то везет больше, кому-то меньше, кому-то и вовсе не везет, но, наверное, каждый из нас ради призрака будущей славы — то есть почти бескорыстно — всегда готов на продажу, не говоря уж о тех, кто в меру сил и таланта, без лишних слов в свое оправдание, работает просто «детишкам на молочишко».