Елена Арсеньева - Дамы плаща и кинжала (новеллы)
Но в данном случае нам ничего не остается, как поверить на слово Анне де Пальме — этой загадочной «даме-невидимке» при трех русских государях.
Кривое зеркало любви
(Софья Перовская)
— Да что они там? — сердито спросил Александр Николаевич. — Все собрались, давно ждут!
— Их высочества беседуют с ее величеством, — пожал плечами Адлерберг, министр двора и старинный друг императора.
Он посмотрел на эти сошедшиеся к переносице брови и неприметно усмехнулся. Государь порою бывает нетерпелив, как влюбленный мальчишка. Уж, казалось бы, теперь, когда он поселил свою ненаглядную Екатерину Долгорукую, ныне получившую титул княгини Юрьевской, в Зимнем дворце (между прочим, над покоями императрицы, что, мягко говоря, бестактно, однако бестактность сия обсуждается только шепотком и только в кулуарах, ибо, что дозволено Юпитеру… а Юпитеру дозволено все!), когда может увидеть ее в любую минуту, он должен бы с бо?льшим терпением переносить такие обязательные ситуации, как парадный ужин. Однако нынче государь что-то избыточно нервничает. За стол собирались садиться ровно в шесть, однако задержались: на десять минут опоздал поезд, на котором приехали в Петербург светлейший князь Александр Баттенберг с сыном Александром — брат и племянник императрицы Марии Александровны, прибывшие в честь двадцатипятилетия правления Александра II. Поскольку ее величество нездорова, почти не покидает своих покоев, высокие гости зашли навестить ее перед застольем. Задерживаются всего на каких-то двадцать минут, а государь уже…
Александр Николаевич порывисто вскочил и сделал шаг к двери:
— Право, это не…
Адлербергу так и не привелось узнать, какое слово собирался проговорить император: «несносно», «невыносимо», «нестерпимо», «невозможно», «невежливо», «несусветно», «несуразно», «немыслимо» и т. д. и т. п. Громадная стена, отделявшая зал, соседний со спальней Марии Александровны, от столовой, вдруг пошатнулась и стала валиться. Из окон со звоном посыпались на пол стекла, люстра мгновенно потухла, и в тот же миг раздался оглушительный грохот. Из пролома метнулось яркое, ослепляющее пламя, и столовая исчезла. Послышались гром падающих камней, балок, лязг железа, звон стекла, крики и стоны. Потом на мгновение все смолкло, но через минуту снизу, из образовавшейся бездны, уходившей в хаос, из наваленных деревянных балок и камней донеслись крики и стоны.
— Государь, вы не ранены?! — хором воскликнули Адлерберг и адъютант Разгильдяев, опрометью влетевший из прихожей комнаты.
Из соседней залы, также смежной со столовой, вбежали цесаревич, Минни,[12] великие князья:
— Па, вы живы? Что это было, па?! Столовая, о боже! Столовая взорвалась!
— Куда забг’ались господа кг’амольники… — сказал государь с презрительной улыбкой, и только по этой картавости, проявлявшейся у него лишь в минуты крайнего волнения, можно было догадаться, в каком он состоянии. — А?! Г’азгильдяев, поди узнай, что в каг’ауле. Там что-то ужасное.
Из покоев Марии Александровны выбежали иноземные гости — оба белее мела. Впрочем, было видно, что они не ранены и даже не испачканы обсыпавшейся штукатуркой: видимо, взрыв не привел к разрушениям в комнатах императрицы.
Александр Николаевич поглядел на них, и внезапно лицо его исказилось от внезапной страшной мысли. Спокойствия как не бывало! Он метнулся к двери — но отнюдь не к той, которая вела в покои императрицы, а на лестницу. Взлетел по двум пролетам — и замер, увидев бегущую навстречу Екатерину Долгорукую. Обеими руками она прижимала к себе с двух сторон детей, которые беспорядочно махали перед собой, силясь развеять поднимавшийся снизу едкий дымок, и в два голоса ревели. Впрочем, завидев появившегося перед ними отца, они моментально перестали плакать, кинулись к нему, прижались и затихли. Екатерина припала к его груди и тоже замерла, почти не дыша от ужаса…
— Целы? — хрипло спросил император. — Не ранены? — Он уже овладел собой и больше не картавил.
Княгиня покачала головой, царапая щеку о золотое шитье парадного мундира, но не в силах отстраниться от Александра Николаевича.
— Хорошо, — выдохнул тот, зажмурясь изо всех сил, чтобы сдержать слезы невыразимого облегчения. — Хорошо. Господи, благодарю!.. Теперь бояться, думаю, нечего. Уйдите в боковые комнаты. Пришлю к вам Адлерберга. Я… мне надо посмотреть, что там внизу.
Тем временем на платформе главной гауптвахты раненые лейб-гвардейцы Финляндского полка, по артикулу несшего охрану Зимнего дворца, выходили и выползали из разрушенного помещения и силились собраться в строй.
— Что государь? — завидев подбежавшего Разгильдяева, встревоженно крикнул караульный начальник штабс-капитан фон Вольский.
— Господь хранит царскую семью. Никто не пострадал. Войди они в столовую минутой раньше — никого не осталось бы в живых. Государь приказал узнать, что у вас?
— Сейчас окончили проверку. Убито одиннадцать, ранено пятьдесят три. Как видите, больше половины караула нет. Караульный унтер-офицер, фельдфебель Дмитриев, так растерзан взрывом, что мы узнали его только по фельдфебельским нашивкам. Знаменщик тяжело ранен.
В ворота, в сумрак слабо освещенного дворцового двора, входила рота лейб-гвардии Преображенского полка, вызванная по тревоге на смену «финляндцам».
К фон Вольскому подошел начальник Преображенского караула:
— Как нам быть, господин штабс-капитан? Ваши не сдают постов. Говорят, без разводящего или караульного унтер-офицера сдать не могут.
— Они совершенно правы. Но оба разводящих убиты. Караульный унтер-офицер тоже… Придется мне самому сменить посты.
Фон Вольский вынул саблю из ножен и отправился снимать часовых кругом дворца. Однако знаменщик, старший унтер-офицер Теличкин, тяжело раненный, весь в крови, держал знамя и отказался передать его преображенскому унтер-офицеру.
— Почему не сдаешь знамени? — мягко спросил фон Вольский. — Тебе же трудно. Преображенец донесет знамя.
— Ваше высокоблагородие, — отвечал Теличкин, еле держась на ногах, — негоже, чтобы знамя наше нес знаменщик чужого полка.
— Да ты сам-то донесешь ли? — спросил штабс-капитан.
— Должен донести, — твердо ответил Теличкин, — и донесу.
Когда, ослабевая, теряя сознание, Теличкин ставил знамя во дворце на место, к нему вышел Александр Николаевич. Он долго смотрел на знаменщика и наконец проговорил сдавленно, уже не скрывая слез:
— Неимоверные молодцы!..
— Откуда мне было знать, что эти проклятущие немцы запоздают? — огрызнулся статный светловолосый молодой человек, отступая спиной к окну и затравленно озираясь, словно ожидая нападения. — Машинка сработала вовремя, я ее на шесть двадцать поставил, она и грянула!
